За окнами кабинета улица опять была пустынной; давно разошлась по домам первая смена, работала вторая, и по тротуару шли только мальчишки с удочками, которые, ловчили попасть к вечернему клеву. Удили, черти, ельцов возле самых лебедок Мерзлякова, хотя кругом стучало и гремело сырое дерево. Ребятишки прошли, несколько секунд на улице никого не было, а затем вышла на тротуар рыжая собака с обрубленным хвостом.
– Еще вопрос! – медленно сказал Цыцарь. – Бог с ними, с лебедками, бог с ними…
Заведующий промышленным отделом еще понизил голос, старательно нацелил взгляд в глаза Прончатова, положив ногу на ногу, вдруг принял свободную, благодушную позу.
– Есть сигналы, товарищ Прончатов, что ты неправильно ведешь себя в быту, – извиняющимся голосом сказал Цыцарь. – Прости, что вникаем в это дело, но сам знаешь… Ты у народа на виду, народ с тебя берет пример…
Рыжая собака с обрубленным хвостом двигалась вдоль тротуара, и, так как Прончатов по-прежнему глядел на нее, к собаке постепенно повернулись все – и секретарь обкома Цукасов, и Цыцарь, и секретарь райкома Гудкин. Собака шла к конторе, и Прончатов наконец вспомнил, чья это собака – ночного сторожа.
– Я не буду отвечать на ваш вопрос, товарищ Цыцарь! – негромко сказал Олег Олегович. – Только уважение к такой высокой партийной инстанции, как обком…
Прончатов осекся, так как увидел похолодевшие глаза Леонида Гудкина. Секретарь райкома сидел уже так, что, казалось, был готов вскочить, бросившись к Олегу Олеговичу, закрыть ему рот ладонью. А заведующий отделом Цыцарь улыбался такой родственной ослепительной улыбкой, какой, если надо, умел улыбаться и Прончатов, так как товарищ Цыцарь получил как раз то, чего добивался, и Олег Олегович отчетливо услышал, как заведующий отделом говорит в обкоме: «Рыльце-то у Прончатова в пушку! Отказался отвечать на вопрос!»
– Ну и здорово же ты зазнался, товарищ Прончатов! – со вздохом сказал Цыцарь. – Возомнил себя богом, который не подвластен критике. Зазнался, зазнался ты, Прончатов!
И тут произошло неожиданное: Олег Олегович весело расхохотался.
– На обвинение в зазнайстве ответа нет! – смеясь, заявил Прончатов. – Я сам, товарищ Цыцарь, иногда позволяю себе пользоваться таким нечестным приемом… – Он поднял кисть руки и вяло помотал ею в воздухе. – Хотите, я вам продемонстрирую, как обвинением в зазнайстве можно угробить любое хорошее дело, любую здоровую инициативу? Ну, хотите?..
Секретарь райкома Гудкин уже не делал предостерегающих жестов – он сидел грустный, ко всему безразличный. «Дурак ты, Прончатов, круглый дурак!» – говорило лицо Гудкина. И он был прав! На вое вопросы заведующего отделом Прончатову надо было отвечать охотно, смотреть ему в глаза преданно, время от времени говорить сокрушенно: «Ошиблись, Семен Кузьмич, исправимся!» – а когда речь зашла о неправильном поведении в быту, сокрушенно разведя руками, признаться: «Было такое дело, Семен Кузьмич! Приехал в воскресенье на рейд слегка выпившим. Никита Нехамов, буть он неладен, уговорил. Так что сигнал Куренного правильный. А вот насчет племянницы – поклеп, навет, по злобе врут, Семен Кузьмич!» И Цыцарь бы растаял, довольный тем, что Прончатов поддается воспитательным мерам, говорил бы потом в обкоме: «Много нам пришлось возиться с Прончатовым, но зато теперь…»