Скворцов взглянул в его прищуренные, непримиримые глаза и смолчал. Да, здорово изменила война Павла Лободу, как и его, Игоря Скворцова. Лобода стал жесток и подозрителен. Все сомневается. Скворцов тоже кое в чем сомневается. Даже в одном из указаний той речи по радио, ну, третьего июля, там указано партизанам: взрывать мосты и дороги, портить телефонную и телеграфную связь, поджигать леса, склады и обозы. Все правильно, кроме — поджигать леса. Как же поджигать, если это — убежище партизан, без леса им крышка; поле, степь, голое место — им каюк. Что даст уничтожение лесов? Только выгоду немцам. Нет, леса он поджигать не будет. Между прочим, и правильные указания в речи от третьего июля не всеобъемлющи, кое-что упущено: надобно листовки для местного населения выпускать, нападать на вражеские гарнизоны, военнопленных освобождать из заключения, агитировать среди немцев и оуновцев и так далее. Но не упивайся своим умом: нельзя же всего предусмотреть, находясь в Москве, за сотни верст отсюда. Поэтому кое-что ты должен соображать и лично. Посомневайся, потом соображай. Правильно соображай, без ошибок, без заскоков. И действуй по обстановке, есть такая золотая армейская заповедь. На границе ты частенько к ней обращался.
Выпадали обильные в начале августа дожди, и Роман Стецько, милиционер, приговаривал: «Львов тот — как дырявое ведро». Ему возражали, что Львов отсюда далече, скорей можно говорить о Луцке, но бывший участковый, сам луцкий, упрямо твердил: «Не, Львов!» Луцк или Львов, Волынь или Галиция, но шли хлесткие дожди, воздух был волглый и, разогретый солнцем, едва пробирался в легкие. Где-то на севере гремели грозы. Поперву показалось, что это бьют пушки, но старший политрук Емельянов сказал:
— Гром это. У нас, в Любомльском краю, над озерами, всегда так гремит. Э, какое озеро возле Лгобомля, Свитязь называется! Чистое, голубое, на берегу песочек!
Озера были и здесь. Разумеется, зеркалом поменьше, чем Свитязь. Но также лесные, зеленые и голубоватые, где в камышах, где в песочке, на воде плавали белые лилии. А небо синее-синее. Какое оно высокое летом! Особенно, если высвобождается из туч. А если в тучах маленькое окно, это оконце уходит вдаль, бездонно, как глубокий колодец, — лишь вверх, а не вниз. В вышине шумят березы, старые, могучие. Ветер иногда дует сутки, вторые кряду, и березовая листва шумит неумолчно: днем — весело, ночью — тревожно. Ночами на озерах скрипят дергачи, стонут чайки. Скворцову плохо спится. Вспоминает Скворцов, третьего дня молодая белка упала с дерева, расшиблась. Эта белочка прогуливалась над лагерем — с березы на березу, по кругу. И сорвалась с ветки, не рассчитала прыжка, молоденькая, неразумная. Партизаны подняли ее, чем-то поили, чем-то кормили. К вечеру белочка отошла, застукала коготками по стволу! И воспоминание это зацепило, будто крючком, другое, более давнее, и вытащило на свет памяти: в углу канцелярии, на обшарпанном, замытом полу стоит на задних лапках мышонок. На той заставе у лейтенанта Скворцова было сорок человек, не считая женщин и детей. Сколько потом осталось? Сейчас в отряде около сорока человек, считая женщин. Сколько из них останется в живых?