Прошло много лет. Точнее шестнадцать с небольшим. Давно исчез и СССР, и партия ума чести и совести эпохи, да и самая эпоха канула в прошлое. Но ничего не изменилось для мальчиков, родившихся в один и тот же осенний день: Сережа по-прежнему жил у дедушки в голой прогорклой квартире, Андрюша по-прежнему глодал скуку, как арбузную корку, в шикарных апартаментах то своего отца, из директора завода превратившегося в руководителя громадной компании, то дяди, бывшего секретаря горкома, прыгнувшего и того выше: он стал олигархом, то бишь одним из тех толстосумов, к рукам которых, как нити к пальцам кукловодов в детском театре, стекаются судьбы всей России.
Как ни странно, они окончили школу в один день. Сережа закончил одиннадцатый класс обыкновенной школы, да и то родственнички были против того, чтобы парень становился таким ученым. Они хотели, чтобы он в крайнем случае наскоро добил девятилетку и шел работать, а не валял дурака, изучая Толстого, интегралы, законы Менделя, всяческие Альфы Центавра, Do you speak English и тому подобных Гоголей. Сережа закончил школу и параллельно прозанимался плаванием семь лет только благодаря тому, что не слушал ругань время от времени заявляющегося к деду папаши-Гриши и начисто игнорировал гнусавые прогнозы мамаши насчет того, что «чать, не хотит работать, так значица – в тюрягу попадеть».
Андрюша завершил обучение в элитном московском колледже, в котором он учился опять же вопреки воле отца. Но не потому, что тот, подобно родителю Сережи Нищина, настаивал на открытии трудовой биографии сына, вовсе нет! – просто отец Андрея некоторое время хотел отдать того в элитное частное учебное заведение в Англии. После неспешной беседы на семейном совете было вынесено решение: дедушка, народный артист СССР, «поступит» Андрея во ВГИК, благо у мальчика всегда пробивалась творческая жилка.
Так и поступили. Состоялся семейный совет и у Нищиных с дедушкой Воронцовым. Глава семьи, то есть унитазных дел мастер Гришка, к счастью для сына, не вымолвил на этом совете ни одного слова, благо был вусмерть пьян и сподобился только на клокочущее бормотание, которое издает престарелый унитазный бачок, смонтированный еще в честь взятия Берлина. Говорила преимущественно мать, предлагавшая отдать сына по торговой части; выражалось это следующим замечательным образом:
– Ну чаво ж ему, лихоманка тя забери… вона, у Машки Полудрищенки, ейный Ванька как пошел в фирму, так и, статься, таперь крутой. Ванька-то, от, может, на нашей Аньке жениццы. Ты, папаша, с ним не манежься, – повернулась она к дедушке Воронцову, который пятьдесят лет назад имел несчастье произвести на свет такую дочь, – поглянь-ко, здоровый лоб какой вымахал! Пусть идет работаит-от!