— вспоминать не придется. А ведь моменты беспамятства — это такое блаженство.
Я плохо спала прошлой ночью, мне мешали мысли и звук спускаемой воды после папиных ежечасных походов в туалет.
Когда он наконец заснул, от его храпа начали сотрясаться стены.
И все же сны, которые я видела во время редких минут забытья, отчетливо отпечатались в моей голове.
Они кажутся почти реальными, как воспоминания, хотя кто знает, насколько наши воспоминания реальны? Помню, что была в парке, хотя не думаю, что это была я. Я кружила на руках маленькую девочку с белоснежными волосами, а рыжеволосая женщина, улыбаясь, смотрела на нас, держа в руках видеокамеру. Сад был красочным, с множеством цветов, и мы устроили пикник… Пытаюсь вспомнить песенку, которую слышала всю ночь, но не могу. Папа внизу поет «Старый треугольник», старинную ирландскую песню, которую он пел по праздникам всю мою жизнь. Стоя с закрытыми глазами и кружкой в руке — олицетворение абсолютного блаженства, — он пел о том, как «старый треугольник звенел-бренчал».
Свешиваю ноги с кровати и охаю от боли, неожиданно чувствуя, как они болят — от бедер до икроножных мышц. Я пытаюсь пошевелить остальными частями тела и снова чувствую парализующую боль, болит все — плечи, бицепсы, трицепсы, мышцы спины и живота. В замешательстве растираю мышцы и отмечаю про себя, что нужно сходить к врачу: вдруг это что-то серьезное. Я уверена, что это болит мое сердце, го ли требуя больше внимания, то ли стремясь распространить переполняющую его боль на оставшиеся части тела, чтобы облегчить свои страдания. Каждая пульсирующая мышца — это продолжение боли, которую я чувствую внутри, хотя доктор, конечно, скажет, что виной всему кровать, на которой я спала, сделанная за тридцать лет до того, как люди начали считать ночную заботу мебели об их спине своим законным нравом. Бла-бла-бла.
Я накидываю халат и медленно и осторожно спускаюсь вниз, делая все возможное, чтобы не сгибать моги.
В воздухе снова стоит запах дыма, и, проходя мимо столика в прихожей, я замечаю, что на нем опять нет маминой фотографии. Что-то заставляет меня открыть расположенный под столиком ящик — вот она, фотография, лежит в нем лицом вниз. Сердитые слезы накатывают на глаза: разве что-то настолько драгоценное может быть спрятано?
Она всегда значила больше, чем просто фотография, для нас обоих, она символизировала мамино присутствие в доме, стояла на самом видном месте, чтобы поприветствовать нас, когда мы входили в дом или спускались по лестнице. Я делаю несколько глубоких вздохов и решаю пока ничего не спрашивать, предполагая, что так поступать у папы есть свои причины.