Она соскочила с лошади и с глухо бьющимся сердцем накинула поводья на ограду близ garçonnière[1] – холостяцкой части дома, обособленной от основных покоев и обращенной в глубину сада. Здесь когда-то жили ее братья, а прежде, по заведенному обычаю, – ее отец и дядя. Взрослея, они переселялись из большого дома в это место, куда могли приводить своих приятельниц и где их шумные юношеские забавы не досаждали бы взрослым.
В отдалении она смогла разглядеть очертания бараков, где некогда жили рабы, и мастерских для обработки сахарного тростника. Многие годы там царило полное запустение, но женщина словно наяву различала смуглые фигуры, сновавшие в темных тесных помещениях, слышала негромкий гул голосов и визг детей, игравших в пыли перед бараками. Большинство малышей были эбонитово-темными, но в некоторых явно угадывалась кровь их белых хозяев. О таких мелочах, как правило, не упоминали в стенах горделивого каменного особняка, особенно в присутствии изысканных, нежных хозяйских жен и дочерей.
Одна из разломанных рам, болтавшаяся под окном верхней галереи, пронзительно скрипела под порывами ветра. Было ли это скрипом несмазанной петли или голосом давно усопшего обитателя дома – одного из тех, кто обладал полным правом сюда являться? Не было ли это плачем по давно минувшим временам, когда род этой женщины безраздельно правил в здешних местах, распоряжаясь судьбами и неодушевленных предметов, и одушевленных созданий – будь то звери или люди? И не призывал ли ее этот голос бороться за то, чтобы здесь все стало как прежде?
На мгновение она застыла, вслушиваясь в мертвый плач, всматриваясь в свой старый дом, и в душе ее закипал обжигающий гнев. С некогда сиявших непорочной белизной деревянных перил облупилась краска, чудесные кованые решетки покрылись рыжей ржавчиной, растрескавшиеся стены и колонны сплошь были завиты плющем. Да разве могло такое случиться с ее домом? Нет, никогда!
Наконец она овладела собою и поднялась по ступеням, едва различая окружающее из-за слез, застилавших глаза, – оттого, пусть ненадолго, внутренность дома предстала пред нею такой, какой она была прежде: стол в обеденной зале застлан парчовыми скатертями и сервирован хрустальными и серебряными приборами, преломляющийся в тысячах подвесок роскошных люстр под высокими потолками свет мягко освещает избранное общество, собравшееся за столом. Вокруг бесшумно снуют темнокожие, облаченные в ливреи слуги, готовые выполнить любой приказ.
Из далекого прошлого всплыли звуки музыки: мелодия то грустная, то озорная, – и вот уже она снова в объятиях своего юного возлюбленного кружится в вихре вальса, в шелесте пышных шелковых юбок… давно, очень давно, прежде чем все сгинуло, и папа и мама упокоились в мавзолее на кладбище Святого Людовика под общим могильным камнем, на котором в немой молитве сжимает руки каменный ангел с обломанными крыльями. А все эти юноши, такие красивые, такие галантные: ее братья, кузены, ее поклонники? Их жизни унесла самая ужасная вещь на свете: гражданская война.