И одна мысль о том, что нежный мальчик мог умереть от страха еще до начала пытки, вдруг лишила царя сил. Он почувствовал, как земля провалилась под ногами, и, чтобы не упасть, рванулся вперед, оставляя за собой изломанный куст и клочья ярко-багровой ткани на нем. И не замечая, из последних сил не замечая тут и там белевших среди листвы шелково-блестящих прядей.
Из калитки, ведущей к Башне заточения, навстречу царю выбежали тюремные стражи — и вид у них был, как у тех, кто оказался между смертью и гибелью. Они повалились на землю перед царем, едва не сбив его с ног, и, перемежая слова жалобными воплями, сообщили царю, что узник из верхней темницы, пленик из Аттана — бежал.
— Что палачи? — совсем непонятно спросил царь.
— Они оставили наложника в пыточной и уже взяли того, кто сторожил Башню этой ночью.
— Что же он не кричит?
— Он сам признался во всем: царевич Эртхиа платил ему и часто навещал узника, еще кто-то, кто под покрывалом, приходил с царевичем днем и один — ночью.
Царь схватился руками за горло. К Аттанцу бегал по ночам!
И нахмурился, опуская руки: когда бы ему?
Стражник продолжал:
— … а нынче ночью они пришли оба, а перед утром царевич, притворившись, что собирается уходить, заманил стражника в темницу, и там вдвоем с пленником напал на него, раздел и отдал одежду аттанцу, а стражника они связали и так оставили, с обрывком его собственного пояса в зубах.
— Этой, этой ночью? — жадно уточнял царь, словно не понимал, что, случись такое раньше — давно бы знал об этом.
Этой ночью…
Значит, не с Акамие ходил Эртхиа к пленному Аттанцу. И если перед утром он был занят побегом, значит, не ради прелестей отцовского наложника посетил его покои…
Зачем же?
Царь зарычал, изо всех сил ударив себя кулаком по голове. Ведь беглецу нужна одежда… да и самому Эртхиа тоже — все, что он снял с себя было пыльным и пропотевшим. А за домом младшего царевича следят, а царевич не так глуп, чтобы не подумать об этом…
И вот когда царь испугался.
В каждый миг ожидая, что теперь и раздастся тот крик, он ногами отшвырнул стражников с дороги и бегом помчался к Башне Заточения.
Акамие лежал, прижавшись к стене и зажмурив глаза. Он запретил себе разглядывать то страшное, что было расставлено по углам и развешано на стенах. Он просто лежал, зажмурившись, и уже не плакал, хотя теперь было очень больно голове, исцарапанным рукам, которыми он старался закрывать лицо, и всему телу, покрытому синяками и длинными ссадинами.
Но он знал, что ему лишь предстояло познакомиться с болью. И не плакал, потому что его обида была больше любых слез, и даже он страха не чувствовал за обидой. Но глаз не поднимал на то, чем скоро станут терзать его тело. Но не плакал.