— Я рада, Ганс, — заговорила она. — Знаешь, Ганс, я очень рада.
— Ну конечно же…
— Погоди, Ганс, — продолжала она — Ты знаешь, чему я рада? Я очень, очень рада, что не ты был первым мужчиной, которого я почувствовала. Хотя это вполне могло случиться, правда? И ты никогда не станешь тем мужчиной, с которым я буду что-то чувствовать. Ты понял, Ганс?
Фельдфебель Розинг выгнул шею и ударил Басю. Кулаком в лицо.
— Шлюха! — рявкнул он. — Жидовская подстилка! Ты… ты… еще смеешь… — И ударил еще раз, другой рукой.
— Отстань! Уходи отсюда! — тряхнула головой Бася. Она почувствовала, что возле них вырос кто-то третий.
— Тварь… Потаскуха… — хрипел Ганс Розинг, собираясь снова ударить Басю.
— А ну проваливай! Дуй отсюда! — шагнул к нему Рувка. — Ты слышал, что сказала Бася?
— И ты еще тут… Кто ты такой? Она спит с тобой? Да? Эта шлюха с глазами, как у кошки… Да?
Рувка пригнулся, сжал кулаки и пошел на Ганса. Он приближался к нему и говорил тихо, отчетливо, чтобы Ганс понял:
— Пошел вон отсюда, Розинг. И не хватайся за кобуру, фельдфебель. А не то я свистну друзьям, и от тебя останется только мокрое место, Ганс Розинг.
Ганс отдернул руку от кобуры, пятясь, выбрался из подворотни и пустился бежать по тротуару. Он бежал до самых ворот гетто, а там уж кто знает — может быть, пошел шагом.
Рувка тоже хотел уйти. Бася была слишком близко. А его расстояние известно — двадцать шагов, ни ближе, ни дальше.
— Постой, — сказала Бася и взяла его за руку. Он все еще сжимал кулак, и Бася удивилась, что у него, такого молодого, совсем еще мальчишки — ему всего лишь семнадцать, — такой большой, грубый, жесткий кулак.
— Ты работаешь вместе со всеми, да?
— Да, — ответил он. — Я работаю со всеми.
— Что ты делаешь? — спросила она — Ты ремесленник?
— Нет, — ответил он. — Я каменщик.
Теперь ей стало понятно, почему у Рувки такое серое лицо: в его поры въелась каменная пыль. Она двумя руками гладила большой, грубый, жесткий кулак и смотрела себе под ноги, туда, где лежали камни, прижатые друг к другу, камень к камню, твердые и неподвижные. Она вспомнила, как только что думала о камнях и о руках, которые раскалывают эти камни. Было странно, что он, Рувка, такой молодой, дробит камни и что они, даже разбитые, будут лежать веками, долго, как жизнь, а его, Рувку, того, что дробит камни, могут схватить завтра или даже сегодня, заломить руки за спину, бросить в черный автомобиль и увезти в Понары, чтобы убить там эти семнадцать лет, которые еще не знали женщины, не чувствовали ее ласки.
— Рувка, — сказала она. — Идем. Ты хочешь пойти со мной?