Но отдых ей нравился больше. Тед Бэнкс продержался всего несколько месяцев. Беда заключалась в том, что наедине оба испытывали непреодолимую тягу к спиртному, как будто боялись друг к другу притронуться на трезвую голову.
С Майклом Хоганом отношения складывались толковее. Это был крупный энергичный и при этом на удивление мягкий человек. Он возглавлял маленькую фирму по общественным связям, но так редко говорил о своей работе, что Эмили порой забывала, чем он занимается. Но главное его достоинство заключалось в том, что он на нее практически не претендовал. В сущности, они даже не были друзьями: она могла ничего о нем не слышать и совершенно о нем не думать по нескольку недель, а потом он звонил как ни в чем не бывало («Эмили? Может, поужинаем?»), словно они ни на день не расставались. Это их обоих устраивало.
— Боюсь, что на свете найдется не много людей, с которыми ты захотел бы провести воскресенье, — как-то сказала она ему, полулежа на подушках в его большой двуспальной кровати и листая «Нью-Йорк тайме бук ревью».
Он согласно промычал в ответ, бреясь электробритвой в дверях ванной комнаты. Эмили перевернула страницу и сразу наткнулась на фотографию Джека Фландерса, выглядевшего гораздо старше и еще печальнее, чем она его запомнила В обзоре под названием «Весенние поэтические итоги» были фотографии еще трех авторов. Она пробежала взглядом все колонки и нашла то, что искала:
Достигнув зрелого возраста, некогда искрометный Джек Фландерс пришел к радующему глаз приятию порядка вещей — порой оно пронизано острым ощущением утрат. Его четвертая книга «Дни и ночи» демонстрирует отточенное мастерство, которое мы вправе от него ждать, но, кроме этого, кажется, больше нечем восхищаться. Приятие и сожаления — достаточно ли этого? Для повседневного существования — возможно; для высших запросов искусства — едва ли. Вашему покорному слуге не хватает огня прежнего Фландерса.
Некоторые любовные стихи волнуют, в частности «Айовский дуб», с его сильной, эротически заряженной последней строфой, и «Предложение руки и сердца», неожиданно открывающееся строчками: «Я смотрю, как ты играешь с собакой, и спрашиваю себя / Чего эта девушка от меня хочет?» Но подавляющее большинство стихотворений проскакиваешь, не находя в них ничего, кроме сентиментальности и общих мест.
Заключительную поэму, вероятно, следовало убрать из рукописи еще до того, как она пошла в типографию. Даже название — «Вспоминая возвращение в Лондон» — звучит неуклюже, сама же вещь является сомнительным экзерсисом на тему двойной ретроспекции: поэт сожалеет о том времени, когда он стоял перед парадным лондонского дома, сожалея о другом, еще более отдаленном времени. Сколько разочарований способно выдержать одно стихотворение, не рискуя при этом сделаться смехотворным?