Пуки я в последнее время не навещала по двум веским причинам. Во-первых, мое вождение ограничивается исключительно окрестностями, по крайней мере до тех пор, пока я не обрету прежней уверенности и не отращу волосы. А во-вторых, мне редко когда удается вообще сесть за руль. Тони ездит на завод на своем «Т-берде», у Эрика свой «Т-берд», на котором он ездит в мастерскую по ремонту мотоциклов, а Питер на лето устроился на работу в Сетокете и ездит туда на моем универсале.
А теперь я должна с тобой попрощаться, так как меня ждет моя ежевичная поляна. Будь здорова.
С любовью,
Сара
— И что ты по этому поводу скажешь? — спросила Эмили у Говарда, после того как он прочел письмо.
— А что я должен по этому поводу сказать? Обычное бодрое письмецо.
— В этом-то все и дело, Говард. Слишком бодрое. Если бы не упоминание о том, что у нее должны отрасти волосы, можно было бы подумать, что это пишет самая счастливая, всем довольная домохозяйка на свете.
— Может, она себя такой видит.
— Да, но я-то знаю, как обстоит дело, и она это знает.
— Да ладно тебе. — Говард встал и начал расхаживать по комнате. — Чего ты от нее хочешь? Чтобы она каждые пять минут изливала тебе свою душу? Чтобы она тебе рассказывала, сколько раз за последний месяц он ее избил? Когда это происходит, ты говоришь: «Я не хочу, чтобы она тащила меня на дно». Ты, Мили, странная девушка.
Ночью, когда они лежали в постели, обессиленные после любовных утех, она робко тронула его за плечо:
— Говард…
— Мм?
— Я хочу тебя о чем-то спросить. Только обещай мне, что скажешь правду.
— Мм…
— Ты правда считаешь меня странной?
Летом 1967 года они провели каникулы в Ист-Хэмптоне, где Говард ни разу не бывал со дня своего развода. Ей понравился его дом — много света и пространства, пахло опилками и травой, и после городских запахов это было как глоток кислорода, а еще ей понравилась старая кипарисовая дранка, серебрившаяся на солнце. В голове все время вертелось слово «роскошный» («Мы там роскошно провели время», — рассказывала она потом всем в Нью-Йорке). Ей нравились волны, и как Говард в них бросался, и как он подпрыгивал, когда набегала очередная волна. Ей нравилось, как его член после купания съеживался, становясь синевато-пурпурным, и только ее губы и язык, слизывая соль, могли восстановить его до нужных кондиций.
— Говард, знаешь, о чем я подумала? — сказала она в их последнее утро, выпавшее на воскресенье. — Позвоню-ка я сестре. Может, мы на обратном пути сделаем крюк и заедем повидаться?
— Почему нет, — отозвался он. — Хорошая мысль.