На первый взгляд все верхние этажи Нокс-Билдинга выглядели одинаково. На каждом имелась просторная комната, залитая светом потолочных люминесцентных ламп и разделенная перегородками на проходы и кабинки. Голубоватые полупрозрачные перегородки, высотой по плечо, были из толстого, чуть рифленого стекла, отчего выходящим из лифта комната представала озером, в котором одни купальщики уплывали вдаль, другие бродили у бережка, третьи вдруг выскакивали на поверхность и вновь скрывались, но большинство нырнуло на дно, маяча размытыми пятнами розовых лиц. Однако впечатление озера быстро рассеивалось из-за чрезвычайной сухости воздуха — Фрэнк часто жаловался, что «от нее скоро лопнут глаза».
Несмотря на все свои жалобы, он признавался себе, что даже сама неуютность комнаты пробуждает в нем смутную радость. Фрэнк любил повторять, что после увольнения будет скучать по конторе — разумеется, по коллегам («Нет, правда, они весьма приличные ребята, во всяком случае некоторые»), — но в глубине души сознавал: домашнее чувство в нем вызывает сама комната на пятнадцатом этаже. За годы работы он разглядел в ней крохотные отличия от всех других помещений; она была не хуже и не лучше, а просто иная, потому что «его». Она была его ежедневной пыткой ярким светом и сухостью, его личным эталоном скуки. Комната научила его по-новому отмерять часы: скоро перерыв на кофе, скоро обед, скоро домой, и он привык ориентироваться по пустошам времени между этими удовольствиями, словно калека по приступам боли. Она стала его частью.
— Доброе утро, Фрэнк, — сказал Вине Лэтроп.
— Утро доброе, Фрэнк, — сказал Эд Смол.
— С добрым утром, мистер Уилер, — сказала Грейс Манкузо из отдела рыночных исследований.
Ноги сами знали, где поворот в проход под табличкой «Стимулирование сбыта», сколько шагов сделать после первых трех кабинок, чтобы еще раз свернуть и войти в четвертую; Фрэнк мог бы идти с закрытыми глазами.
— Привет!
Морин Груб, исполнявшая обязанности регистраторши, а также служившая в машбюро миссис Йоргенсен, слегка изогнулась, пропуская Фрэнка. В ее тоне слышались откровенное поощрение и кокетство, отчего захотелось ее обнять и куда-нибудь увести (в экспедиторскую? в грузовой лифт?), чтобы усадить к себе на колени, стянуть с нее роскошный голубой джемпер и смачно поцеловать сначала одну, а потом другую грудь.
Мысль об это приходила не впервые, и нынче разница была лишь в том, что одновременно подумалось: а почему нет?
Ноги привели его к кабинке, на пластиковой табличке которой значилось: