Дубов знал немудреную психологию подопечных и любил порассуждать на популярную среди заключенных тему о "прогнозировании будущего". Ему непонятен был только этот вот мужичонка, Сизов. Интеллигент, себе на уме. А что-то непонятное за ним. Начальство намекает, что надо, мол сделать так, чтобы этот Сизов почаще общался с Красюком, чтобы покорешились они. Конечно, это не его, Дубова, дело, — в работе с зэками какихтолько фокусов ни бывает, — а все же интересно. Вот и на днях звонили, сказали, что едет какой-то важный чин специально для разговора с Сизовым.
Вдруг Дубов уставился на кусты, куда уходила хорошо утоптанная тропа, замахал рукой:
— Беклеми-ше-ев! Где ты ходишь? Идти надо, а он ходит. Засиделись твои.
— А им все равно где сидеть, — хмуро изрек Беклемишев, долговязый худой конвоир, появляясь из кустов.
— Поторопись, чтоб затемно успеть. Переночуешь там, а утром обратно. Вместе с этим… Сизовым. Завтра ему надо быть здесь.
— Чего это? — не удержавшись, спросил Сизов.
— Так надо.
— А чего?
— "Чего, чего"… Зачевокал. Надо, и все.
Парень и мужичонка снова уселись под столбом: хорошо знали этого Беклемишева — не сразу раскачается. Покуривали, помалкивали, радуясь тому, что срок не задерживается вместе с ними, а идет себе и идет.
Конвоир вышел только через полчаса. Он не стал открывать хлипкие ворота, сделанные больше для порядка, чем для охраны осужденных, пропустил их с носилками через калиточку возле караулки и пошагал следом, косо посматривая за своими подопечными — маленьким Сизовым впереди и этим верзилой сзади. Носилки длинные, чтобы побольше на них убралось, но из-за разницы в росте носильщиков носилки все равно были круто наклонены вперед, и конвоира беспокоило только одно: как бы эта пара не растеряла чего по дороге.
На первом же повороте тропы из-под брезента, прикрывавшего носилки, выскользнул моток веревки. Его бросили поверх брезента, но он снова упал на землю.
— Стой! — крикнул конвоир. — Перевязывай все.
Он оглянулся обеспокоенно. Над низким лесом еще виднелся столб с динамиком на самом верху, и ворона, сидевшая на столбе, вытягивала голову в их сторону, каркала.
— Вот сука, ведь накаркает! — весело сказал парень. В точности то сказал, что только что подумал Беклемишев.
— Не твое дело! — одернул он развеселившегося арестанта.
— А что мое дело?
— Тащить носилки и не вякать.
— Вороне можно, а мне нельзя?
Какая-то мудреная философия была за этими словами, и Беклемишев не нашелся что сказать.
Тайга стояла тихая в этот час. Сойки верещали над головой, первые сплетницы леса. Синицы и поползни суетились у корней деревьев. Серые ореховки бегали по стволам, громко кричали. Черный дятел исступленно бился о сухую березу красной своей головой. Выше, над застывшими в безветрии кронами, скользили в синем небе быстрые стрижи.