– Я бы хотел посмотреть на Катю.
– Посмотри. Поедешь в Москву и посмотришь. Я даже дам тебе письмо к ней.
– Можно? Ты разрешаешь?
– Ну конечно. Это ведь не твоя дочь.
Потом мы снова молчали и курили, и потому, что сигареты были «кинг сайз», увеличенно длинное молчание было долгим.
– Так ты любишь его? – спросил я, когда уже было необходимо раздавить в пепельнице противно задымившийся фильтр.
– Нет, – ответила она, хотя ее сигарета еще не докурилась.
– Так почему же ты живешь с ним? Ведь твой девиз, как и того грека: «Усталости чуждая Правда». Я верно цитирую?
– Верно. Ты всегда цитируешь точно, потому что знаешь только цитаты. Без сочинений и без контекстов.
– Так почему? Ты же лжешь каждый день.
– Я не лгу. Он знает, что я не люблю его и никогда не любила. А почему живу? – она пожала плечами: – Наверное, слабая, инертная. Я же тоже несовершенная…
– Пиши письмо Кате, – сказал я. – Прямо сейчас. А то еще передумаешь.
(Рыба-конферансье снова уткнула нос в стекло и уставилась на меня, видимо, собираясь объявить следующий номер программы.)
По серой траве небытия я шел от шоссе к пещере Костаса и Урании. Орфей XX столетия, Мифотворец – двадцать четыре кадра в секунду, я шел по траве преисподней в загробные владения бога Аида в тщетной надежде обнаружить свою Эвридику, о которой там, разумеется, и помину не было. Эвридика играла в теннис на афинском корте, жарила аристофановские голубцы, писала работу «Антимиф» или строчила письмо в Швецию своей легкомысленной маме.
Я вернулся в пелопоннесскую деревню на съемки синхронов без нее. Со мной были только переводчик и зафрахтованный на афинской киностудии звукооператор (он же осветитель и ассистент в одном лице). Оба были оставлены мной у дяди Вангелиса готовить интервью со старым учителем. А я пошел поизучать натуру возле пещеры, так как во время первого посещения мне было не до ракурсов и точек съемки.
У входа в пещеру сидел старик-амазонка в шерстяных носках. В той же позе, точно мы не разлучались. Сентиментальный осел, стоя за спиной старика, склонял голову на шею хозяина.
– Яссу! – приветствовал я старика, исчерпав с ходу свои знания греческого.
– Яссу! – он посмотрел на меня снизу вверх: – Вы же не знаете греческого, – лукаво добавил старик на приличном английском.
Откуда этот темный греческий крестьянин мог знать английский?
– Я тридцать лет прожил на Кипре возле английской военной базы Епископиа. Слыхали про такую базу? – без моего вопроса объяснил старик.
Я слыхал, я видал. «Зеленый лист, брошенный в море» – так песня назвала Кипр. Остров плывет в море, похожий очертанием на лист. Однако это не весенний сочный лист, не лист разгара лета, насытившего вязкой зеленью его многопалую ладонь. Кипр – как бы лист осенний, точно осень уже высушила его, сделала желто-серым, оставив зелень лишь на прожилках гор и у морской кромки.