— Примерно так. — тихо отвечаю я.
— И вы ему поверили? Бегуну, утверждающему, что он человек?
— А если он все же не бегун? — с вызовом спросила я.
— А кто? Человек, как говорит он сам? Человек, как и вы, живущий в Безмолвии?
Толя задумался, что-то припоминая, а затем многозначительно изрек:
— А он, как я помню, и не говорил, что он человек. Он утверждал лишь, что он не бегун… По крайней мере, я так помню…
— Ну и кто же ваш Эзук, если он не человек, и не бегун? Господь Бог?
— Не поминайте имя Господа всуе. — бурчит Толя, ставший религиозным задолго до нас всех. После начала войны, чтобы верить хоть во что-то, почти все население города решило, вдруг, стать убежденными христианами. Толю воспитывали в почтении к Богу с детства, и потому он был гораздо менее терпим ко всему, что мог счесть богохульством, нежели любой из нас.
— Остынь, Толя. — миролюбиво говорит Сырецкий, — Не о том речь. Я просто пытаюсь понять, почему вы не просто отпустили этого Эзука, но еще и поверили ему?
— Просто потому, что он не врал. — говорю я.
— Да почему ты так в этом уверена? — кричит Сырецкий, простирая к небу руки и забыв, что находится не на открытом пространстве, а в автомобиле.
— Потому, что я смотрела ему в глаза, когда он говорил со мной! Он не врал, я знаю это!
Сырецкий хочет сказать что-то еще, но тут, резво потеснив мою задницу с сиденья, в машину вваливается Катя Таранова, наша трусоватая бегунья.
— Петр Михайлович. — кричит она, отчего мое правое ухо тут же намертво закладывает. — Они идут!
— Костя, поворачивай к воротам. — требует Сырецкий, и тут же хватается за ручку над дверью, так как джип резко кренится налево, когда водитель лихо заворачивает руль.
— Где Марат? — спрашиваю я у Кати.
— Уже там, у ворот. Мародеры перешли в наступление…
— Ничего. Мы их встретим. — зло шепчет Толя. — Припомним им и тебя, и уж точно Серегу…
Минут через пять мы уже карабкаемся по предательски шатающейся лестницей на крепостные стены завода, к наблюдательному пункту. Внизу, метрах в десяти под нами, начинается Черное Безмолвие. Молчаливое, жуткое и безграничное…. Я протягиваю руку Сырецкому, который, облачившись в свой защитный костюм, выглядит теперь усталым и разбитым. Его движения замедленны, поле зрения ограничено, зато он будет жить… Радиация не доберется до его тела. Теперь мы вчетвером, расталкивая и без того охотно расступающихся солдат, подходим к краю обзорной площадки.
Мимо меня пробегает молодой парнишка, лет двадцати, в костюме, но без шлема. Я, едва увидев это, хватаю его за локоть.
— Ты что, псих, парень? — кричу я в его незащищенное лицо, — Почему без шлема?! Марш вниз!