Эти действительно щедрые условия были заслугой самого Ерошкина, выбил он их с немалым трудом — и Смирнов, и Ежов (который все утверждал) особенно возражали против пункта, что заключенные, даже если им не удастся остановить Веру, получают свободу — и каждый раз перечислял он их с большим удовольствием. Конечно, он не ждал, что Соловьев в ответ станет кричать от радости, он вполне бы удовлетворился и простым одобрением: другие зэки до Соловьева, как один, говорили, что условия очень хорошие, но Соловьев и это прослушал холодно, без всякого интереса, и Ерошкин решил, что нет, сотрудничать с органами он не станет. Сформулировал он это мягко. “Вы, Соловьев, наверное, вряд ли захотите помочь нам остановить Веру. Вы ведь честно и, говорят, храбро сражались за то, чтобы ничего сегодняшнего не было. Сейчас я уверен: вы все отдадите, чтобы вернуть прошлое”. И тут Соловьев его удивил. “Да нет, — сказал он, — прошлое мне не нужно, и снова воевать я тоже не хочу. Сегодня я никогда бы от Веры не уехал. Так что наши интересы совпадают. Мне не меньше вашего надо, чтобы Вера ко мне вернулась”.
Этот оптимистический финал вернул Ерошкину благодушие, и он до позднего вечера проговорил с Соловьевым о лагерях, через которые тот прошел, о нравах и порядках ГУЛАГа, нынешних и пятнадцатилетней давности. Хотя Соловьев часто, во всяком случае на вкус Ерошкина, говорил уклончиво, а от ответов на некоторые вопросы и вовсе ушел, беседой Ерошкин остался доволен. У него вообще было на редкость хорошее настроение, пожалуй, впервые такое хорошее с тех пор, как началось следствие по делу Веры. То ли он наконец поверил в успех, то ли просто вошел во вкус и в нем появился азарт, который всегда поддерживал и гнал их брата по следу, будто породистую охотничью собаку. С азартом было весело, и он, не успев закончить допрос Соловьева, уже ждал — не мог дождаться завтра, когда ему должны были привести еще одного подследственного, некую Сашку.
Судя по сопроводительным бумагам, Сашка обещала немало интересного, и Ерошкин, пока ехал домой, чтобы скоротать время, пытался в уме выстроить весь первый день ее допроса. Впрочем, он прекрасно понимал, что, если сюрпризов будет много, любые планы сразу полетят к чертовой бабушке, и жалеть об этом может только дурак. Шанс на сюрпризы был действительно хороший. Хотя Сашке в Верином дневнике было посвящено лишь несколько строк, и то не очень внятных, Ерошкин готов был поклясться, что свою встречу с ней Вера помнит и по сию пору.
Жизнь много, особенно в юности, кидала Веру из стороны в сторону, тогда-то она и познакомилась с Сашкой. После отъезда Соловьева Вера еще три месяца проработала в своем Наркомате путей сообщения, но от жениха не было даже весточки, и она, отчаявшись, решила все поломать и начать сначала. Вскоре Вера была уже на казарменном положении. После “легкой” военной подготовки — патронов не было, так что все свелось к умению разбирать и собирать винтовку — ее зачислили в только что сформированный коммунистический батальон и отправили прямым ходом на юг бороться с дезертирством. В Харькове вместе с подругами она была передана в распоряжение Укрцентркомдезертира, и они больше месяца колесили в товарном вагоне по Украине, то и дело ожидая нападения махновцев или кого-нибудь из других батек, а потом Вера, как она сама отметила в дневнике, — к счастью, заболела возвратным тифом и попала в больницу в Киеве. Это и впрямь, судя по тому, что на следующий день рассказала Сашка, было настоящее счастье, тем не менее, не умерла Вера тогда лишь чудом. Болела она очень тяжело, несколько дней была без сознания, в больнице же она узнала, что демобилизована и, как только встанет на ноги, может возвращаться домой.