Всего, что было в жизни Ерошкина за последние два месяца, очевидно, оказалось чересчур много. Позже он любил вспоминать, что сообщение, что завтра в девять часов утра он в присутствии Сталина будет допрашивать своего бывшего наркома, оставило его совершенно равнодушным. Он лишь с тоской подумал, что опять придется перепланировать весь график, отложить бумаги Клеймана, еще дальше перенести свой отъезд из Москвы, получалось, будто кто-то не хочет пускать его в Ярославль к Вере, и ему вдруг в голову пришла странная мысль: а что если так оно и есть, что если в самом деле у Веры есть настолько мощные покровители, что и арест Ежова для них не проблема?
Чем черт не шутит? Возможно, и вправду появились силы, готовые на все, только бы увести страну обратно, и Радостина — их главный козырь. Это было необходимо тщательно обдумать, потому что сейчас то, что происходило вокруг Веры, Ерошкину было напрочь непонятно. Вообще было ничего непонятно. Как она решилась? Как ей пришло это в голову? Кто ей, первой и единственной, позволил пойти этим путем? Кто столько времени закрывал на ее исход глаза и отпустил Веру так далеко, что теперь непонятно, можно ли вообще ее остановить? Неужели, с печалью думал Ерошкин, маятник просто качнулся в другую сторону, и теперь те, кто за то, чтобы вернуться назад, — сильнее? Они пока не вышли из подполья, но власть у них, и решение, которое ими принято, — окончательное. Размышляя об этом, Ерошкин не мог избавиться от кощунственной мысли: не сам ли Сталин все это возглавляет, не он ли главный покровитель Веры; больше того, не он ли, все обдумав и рассчитав заранее, дал приказ расстрелять Иосифа Берга, тем самым направив Веру на этот путь?
К сожалению, из этого следовал только один и совсем не приятный вывод. Останавливать Ерошкину надо не Веру, а Сталина. Эта перспектива вдруг его рассмешила, и он, уже ложась в постель, решил: будь что будет. Завтра он начнет допросы Ежова, вести их будет, как Сталин и просит, обычным порядком, если же почувствует, что дело дрянь, постарается притвориться дурачком. Впрочем, ничего этого не понадобилось, и месяц спустя, уже в Ярославле, Ерошкин, приканчивая бутылку, сказал себе, что то, что стало бы главным событием в жизни любого другого следователя, прошло, по сути, мимо него.
За два дня допроса он, кажется, не задал Ежову и трех вопросов, тот словно знал, что надо от него Ерошкину, и отвечал строго по существу, ни разу в сторону не уклонившись. Вообще Ерошкина не оставляло ощущение, что Ежов, даже не зная, что Сталин сидит за перегородкой, отвечает одному ему. Ерошкина это, конечно, устраивало, он с самого начала решил тушеваться всеми возможными способами, задавать только те вопросы, которые, сидя на его месте, задал бы Сталин, и все-таки его смущало, с какой легкостью и Ежов, и Сталин на это пошли.