— Ты… Как ты сказала? — не веря собственным ушам, переспросила Марина Сивакова, на миг позабыв о своей невосполнимой утрате.
— Я сказала: перестань скулить, — раздельно и четко повторила Анна Александровна. Глаза у нее были красными и припухшими, точь-в-точь как у дочери, но в голосе звенел металл, и держалась она на удивление прямо и уверенно. — Все, чего ты можешь добиться, рыдая и наматывая сопли на кулак, — это выкидыш.
— Что?.. — пролепетала окончательно растерявшаяся Марина.
— Выкидыш, — все так же жестко и холодно повторила Анна Александровна. — Если это именно то, к чему ты стремишься, можешь продолжать в свое удовольствие, но, извини, без меня.
Марина еще раз непроизвольно всхлипнула, но тут же поджала губы, сделавшись неуловимо похожей на мать. Да, что и говорить, порой Анна Александровна могла удивить кого угодно, внезапно продемонстрировав свой знаменитый директорский характер. Вот только Марине казалось, что момент для этого был выбран неудачно. И вообще, на ближайшие сто лет сюрпризов с нее было довольно.
— Я тебя не держу, — ломким от подступающих слез голосом сказала она, глядя в угол. — Ты и так сделала все, что могла, отправив Пашу… туда.
Она хотела сказать «на смерть», но эти страшные слова почему-то не шли с языка, осев тяжким грузом на душе. Если бы не мать, она постаралась бы удержать мужа, не пустить его на улицу в тот роковой вечер, как пыталась удержать его уже много, много раз до того самого последнего дня. И плевать, что он ушел бы все равно. Сейчас Марине требовался хоть какой-нибудь виновник, а мать вела себя так, словно сама напрашивалась на эту роль.
— Не притворяйся большей дурой, чем ты есть на самом деле, — холодно парировала Анна Александровна. Удивительно, но из ее речи напрочь исчез напевный провинциальный акцент, который Марина помнила с раннего детства и считала неотделимым от образа матери. Теперь Анна Александровна Сивакова говорила чистым литературным языком, как телевизионная дикторша, зачитывающая сводку новостей с места стихийного бедствия. Марине ни к селу ни к городу вспомнилось, что в роду у нее по материнской линии, кажется, были какие-то дворяне — не то белые офицеры, не то польские шляхтичи. Но тут она почувствовала весьма ощутимый толчок в живот — не снаружи, а изнутри, — и все генеалогические тонкости разом вылетели у нее из головы. Она опять вспомнила о том, что ее ребенок родится сиротой, и тихо заплакала от бессильной жалости к нему, к себе, а больше всего — к мужу, которого несколько часов назад похоронили в закрытом гробу.