Коренастый крепыш с круглым лицом и квадратным затылком, плавно переходящим в широкие плечи, щелкнул предохранителем автомата и присел над раненым.
Худой повернул к нему посеревшее лицо.
— Кабан, — хрипло пробормотал он. — Убил он меня, сука.
— Лежи, лежи, — успокоил его коренастый. — Сейчас в больницу поедем, я только гляну, как там этот козел. Грузите его, да поосторожнее! — крикнул он своим товарищам.
Подойдя к тяжело просевшему на простреленных шинах синему «опелю» с начисто выбитым лобовым стеклом, Кабан заглянул в салон, удовлетворенно кивнул и сплюнул на землю.
— Поехали домой, — сказал он остальным. — Время поджимает.
Один из автоматчиков, не церемонясь, сорвал с «нивы» фальшивые номера, обнажив скрытые под ними московские регистрационные знаки, и через несколько секунд возле синего «опеля» не осталось ни одного живого человека.
Стук в дверь застиг Иллариона Забродова в тот момент, когда он, голый по пояс и в закатанных до колен старых спортивных шароварах, ловко орудовал пылесосом.
Было начало восьмого вечера — не самое удобное время для того, чтобы затевать генеральную уборку. Честно говоря, Илларион и сам был не рад своей затее, но теперь, когда снятые со стеллажей книги громоздились повсюду, как башни и бастионы невиданной бумажной крепости, а драгоценные кувшины и вазы (некоторьм из них было по семьсот — восемьсот лет) шатко балансировали на верхушках этих бастионов, грозя в любой момент свалиться и разлететься вдребезги, отступать было некуда.
Такие приступы всеобъемлющей чистоплотности случались у Забродова не чаще одного раза в два-три года и напоминали стихийное бедствие, с которым невозможно было бороться и которое можно было только переждать. Начинались они без какой бы то ни было системы, невзирая на время суток и степень занятости Иллариона, и заканчивались всегда гораздо раньше, чем Забродов успевал закончить уборку, так что наводить окончательный лоск ему, как правило, приходилось через силу, проклиная все на свете и в первую очередь себя.
Сейчас приступ был в самом разгаре, и Забродова переполнял трудовой энтузиазм. Он тщательнейшим образом протер стеллажи и убрал скопившуюся в недоступных прежде углах пыльную паутину, в которую никто никогда не попадался и которую давно покинули даже терпеливые пауки. Покончив с этим, он вооружился пылесосом и стал методично обрабатывать книгу за книгой, бережно проходя насадкой пылесоса по обрезу и возвращая каждый том на раз и навсегда отведенное ему место. Он как раз подумал, что этой работы ему должно хватить до утра, и тут его слуха достиг какой-то посторонний звук.