«Если у вас есть деньги, я пойду переводчиком с полицейского на нормальный», — задумчиво сказал один, а остальные грянули хохотом.
«Я хочу как лучше», — чуть не плача, сказал он.
«А мы хотим так, как мы хотим», — ответили ему.
«Но вы не правы», — настаивал он.
«А нам насрать», — заметил парень с тонким просветленным лицом.
Вот так оно, горьковато и незадачливо. Он обиделся. Он решил ни с кем и никогда не разговаривать. Ни с кем и никогда в жизни. Продержался до вечера. Оставшиеся цветы разбросал по газону, топча их ногами и выкривая всякую баламуть. Аж самому страшно, как выкрикивал, и что выкрикивал, и с каким выражением лица.
В участке вернули табельное оружие. Вы мужественный человек, сказал начальник. Я знаю, скромно ответил он. Вы превзошли самого себя, не мог успокоиться шеф. Да, да, качал он умной головой с чистыми глазами. У вас заплевана вся форма, радостно подмечал командир. А как же иначе, вздыхал он. Вы знаете свое дело — подвел итог главный. На то и дело, чтоб знать, философски обронил он. А вы еще и философ, тут же сообщили ему. Никак как, господин офицер, никак нет, гражданин начальник, никак нет, экселенц, никак нет, товарищ пахан, что вы, нет. А я в хорошем смысле, сказал экселенц. Тогда, конечно, философ, расплылся он. Хочешь, небось, на доску почета? Завтра, брат, повешу тебя.
Так и висеть полвека на плохо оструганной и престижной доске, пока не загниет усталая деревяшка.
Вот такой ценой достается честь. Поняли? А щенки, наверное, думают, что подавлять митинг может любой. Черта с два! В полиции работать трудно, чтобы ни утверждали щенки. Зато сейчас стало легко. Триста шестьдесят пять дней счастливой лафы свалились на него неожиданно. Можно бездельничать: замы подписывают, а главный аналитический центр выдает решания. Жалко, что впереди последний месяц блаженства. С каждым днем радоваться труднее: чувствуешь дыхание Нового года, и будущее видится ярче настоящего.
Он лежит на казенном красном диване, но это не навсегда. Срок полномочий президента Объединенной Евразии по традиции истекает с боем курантов.
В январе он становился сторожем большого синего туалета на окраинной площади. Судьба, конечно, незавидная. В ней обязаны со временем найтись свои прелести, как же без них, — но в целом участь хреновая. Зато, как всем понятно, по справедливости. А год назад он трудился в полиции. Ничего привлекательного. Например, ему пришлось подавлять антинародные выступления.
Что ты, сука, понимаешь в котятах?
Мужичок был так себе, с ноготок. Ушки вялые, хвост капустой, сам как старый амортизатор — вот такой родился мужичок на свет, вот такой. Посочувствовать бы ему, да некому. На работе он носил пиджак или свитер, а дома хаживал в спортивном костюме. Смотрите, мол, какой я спортивный, я и в теннис могу, и в городки, и на шашках. А иногда ходил в одной майке, ну в тапочках, конечно, и в линялом трико. Тапочкам в январе исполнялось десять лет; все, кто мог, посильно готовились к их первому юбилею.