Я судорожно вздохнула. Он, этот мальчик, во многом прав. Конечно, не сам до того додумался — в столице у него умные учителя, лучшие мудрецы Внутреннего Дома… И всё же… Веяло от его речей какой-то гнильцой… словно от покойника, который ещё вполне ничего на вид, и мухи ещё не кружат возле тела, но стоишь рядом понимаешь: это уже не человек, а только его пустое тело… Повторяет черноокий юноша слова трусливых и умных стариков… сам-то, интересно, верит ли?
— Наш Бог, Бог Истинный, — твёрдо возразила я, — любит нас и хочет спасти.
Значит, и мы должны друг друга любить и путь спасения указывать. Моя вера — она не только меня касается. Если мы Богу не чужие, то уж друг другу-то… вот если друг твой глаза себе завязал и к пропасти подходит, неужто не кликнешь ты его?
Неужто не схватишь за руку, не сорвёшь с глаз повязку? Вот потому и надо обличать тьму и возвещать свет…
— Ну что ты несёшь, тётушка, — едва не плача, ответил он. — Ты же мне жизнь спасла… Я ж всё помню… Я даже сказки, что ты мне тогда сказывала, помню…
Все до единой… И вот теперь, получается, я тебя на смерть повезу?
— Нет в том твоей вины, господин, — улыбнулась я. — Такова, значит, воля Божия, и не в силах человек ей противиться. Ну и повезёшь меня в столицу. Пожила я достаточно, душа моя жаждет к Богу отлететь.
Он хлопнул в ладоши, и тотчас же в комнату вбежали двое воинов.
— Уведите её, — велел Аргминди-ри. — Содержать в отдельной комнате, кормить сытно, обращаться вежливо. У дверей стража, смена каждую четверть небесного круга. Мы ещё вернёмся к этому разговору, госпожа Саумари, — на прощание сказал он.
Мы, конечно, вернулись. И раз вернулись, и два… А время шло. И с каждым днём Алан с Гармаем всё дальше уходили от Огхойи, всё ближе к лодке своей воздушной.
Чем дольше я протяну время, тем лучше.
А спустя три дня светлый держатель принял решение.
— Прости меня, тётушка, — подъехал он к возу, на котором укрепили мою клетку. — Но я воин, я не могу тебя отпустить.
— А и не надо, — улыбнулась я. — Да пребудет с тобой благодать Божия.
А что за благодать такая — и сама не знала. Подцепила у Алана словцо…
Луна теперь рано восходит, ещё до полуночи. Целая она сегодня, спелая. Вон как заливает комнатку мою высокую — даже в книге писать бы я смогла, будь у меня тут книга.
Впрочем, и не смогла бы. Руками и не пошевелить, больно до ужаса. И не одни лишь руки, всё моё тело изломанное плачет — и спина, и шея, и ступни… Точно муравьи злобные в суставах поселились и грызут, грызут… Это ко мне добрые наши власти решили милость проявить. Уговаривали отречься от лживой и безумной веры, поклониться богам Высокого Дома. Тогда, мол, всё будет хорошо, отпустят меня в Огхойю доживать своё.