Уже как в поля выехали – спросил Олег Иваныч Епифана про баб-то. Епифан кваском подавился. Отрыгнув, рукой махнул да краской залился. А эти-то – Харлам с Онисимом – заржали враз, что твои кони! Епифан еще больше смутился. Он ведь только в битве храбр был да с бабами. А Харлам с Онисимом все больше над Епифаном изгалялись, подшучивали. Онисим даже наизусть чел что-то из номоканона – епитимейника – недаром староста. Слыхал про сию книжицу и Олег Иваныч, от Гришани еще. «Некоторая Заповедь» – один епитимейник назывался, который у Гришани был, – но много и других имелось. Епитимию – покаяние – налагали за прелюбодейства всякие. Типа:
А се грехи:
Прелюбодеяти в руку или во ино что от своея плоти.
Аще кто блуд сотворит со скотом.
Аще лазит жена на жену прелюбодейства для,
Аще лежати створит блуд жена сама в ся,
Или древом, или инем чим…
Гришаня-то епитимейник тот подале от глаз людских прятал. А эти-то наизусть шпарили, смеяся.
– О совокуплении, – нарочито гнусавым тоном рек Онисим: – Аще коя жены дитя родит, не совокуплятися с нею мужу сорок ден. Аще ли нетерпелив, то двадцать ден. Аще ли вельми нетерпелив, то двенадцать дней удержатися… Ты-то как у нас, Епифане? Вельми нетерпелив?
– Да ну вас, срамников, – отмахнулся вконец изведенный Епифан. Повернулся к Олегу Иванычу, поведал вкратце, что там за бабы к нему на посаде цеплялись.
– То гулящие жёнки, да и слободка такая же… Однако я уж три лета как там не бывал…
– Ага, «не бывал», – усмехнулся в усы Харлам. – А кто на той седмице шлялся?
– И не туда вовсе. Хозяин, Силантий Акимыч, за брони чинить послал, на Кузнецкий. За тем и ездил…
– И чрез трое ден вернулся.
Проехав поля, в лес въехали. Синий лес, буреломистый, страшный. Черным местные тот лес прозывали. Самое пристанище для разного нехорошего люда. Харлам на солнце покосился задумчиво – садилось солнце-то, вот-вот за дальнюю рощу закатится. А темнеет быстро – не лето, чай.
Подогнали коней, прикрикнули.
– Посматривай, Олег Иваныч, – предупредил Харлам, настороженно к чему-то прислушиваясь. Онисим с Епифаном вытащили из-под сена кривые татарские сабли. Кровавым светом вспыхнули клинки в лучах заходящего солнца. Где-то – казалось, рядом – заржали кони.
– Неужто не пронесет в этот раз, Господи? – шепотом произнес Харлам и перекрестился.
Ржание доносилось слева, из сосняка. Нет, вот и справа, за буераками… и сзади, с орешника… от болотины…
Впряженная в телегу пегая кобыла вдруг встрепенулась, словно почуяла волка. Остальные кони обеспокоенно прядали ушами. Узкая дорога впереди, казалось, проваливалась, исчезая в заросшей чертополохом и кустарником балке, темной из-за вплотную обступивших ее сосен. Не лежало почему-то сердце у Олега Иваныча к этой балке, ох, не лежало!