— Труса?..
— Да, труса. Человека, который не желает бороться, — кивнула она, склонившись к нему. — Ни с болезнью, ни с демонами, поселившимися в его душе. Ты пообещал подарить мне ребенка — ребенка, которого ты должен помочь мне вырастить в любви, ты слышишь меня?! А сам лежишь тут и умираешь! Решил трусливо оставить меня одну?!
Слово «трус» похоронным звоном отдалось в его голове.
— О… кажется, я начинаю понимать, — тусклым, бесцветным голосом проговорил он. — Теперь я догадываюсь, к чему ты клонишь…
Камилла, скрестив руки на груди, повернулась к нему спиной.
— К чему бы я ни клонила, по-твоему, — негромко бросила она, — это уже не важно. Ты мне обещал. Ты дал мне слово. Вряд ли ты сможешь сдержать его, если умрешь! — Из глаз Камиллы брызнули слезы. — Кровь Христова, Киран! — прошептала она. — Неужели ты думаешь, что я вот так просто позволю тебе умереть?!
— Похоже, особого выбора у нас нет, дорогая, — с горькой усмешкой в голосе бросил он. — Тут уж не нам решать. Господь Бог…
— Нет! — резко оборвала она. — Нет! Я не верю. Господь дал нам мозги именно для того, чтобы мы могли решать, что нам делать!
Она порылась в карманах — наверное, разыскивает носовой платок, решил Ротуэлл. Будь все трижды проклято!
— В верхнем ящике шифоньера, — подсказал он. — Возьми сама, хорошо?
— Merci. — Отвернувшись, Камилла зашмыгала носом. Ротуэлл стиснул кулаки, чувствуя, как раздражение, не находя выхода, переходит в глухую ярость. Его душил гнев — на судьбу… на себя самого.
— Прости, Камилла, — смиренно сказал он. — Может, мы могли бы хоть на время забыть об этом? Хотя бы до завтра? А потом можешь проклинать меня сколько твоей душе угодно — если, конечно, я доживу до утра. Иди ко мне, дорогая.
Решительно высморкавшись, Камилла снова подсела к нему. Муж протянул к ней руки и она прижалась к его груди, уткнувшись носом ему в плечо.
— О Киран! — Ее маленькие, нежные руки обхватили его за шею.
Ротуэлл, закрыв глаза, зарылся лицом в ее волосы и глубоко вдохнул — от Камиллы пахло розами… и еще какими-то неизвестными ему пряностями. Пахло ею.
Он любил этот запах. И он любил ее. Пришло наконец время признаться в этом.
И не важно, достоин он ее или нет, он вернется к этому потом. А сейчас ему было достаточно знать, что он любит ее… любит глубоко и нежно. Это было странное чувство, горькое и одновременно сладостное, отравленное сожалением о том, чего уже нельзя изменить. Это была любовь, о которой он никогда не мечтал и от которой ему уже никогда не избавиться, — любовь, которая всегда будет с ним, даже если он уедет на край света. И которую он унесет с собой в могилу.