Вначале она читает без всякого разбора, все, что читают ее придворные дамы, не отличающиеся особенно изысканным литературным вкусом. В один прекрасный день при яворе появляется недавно выпущенная во Франции "История Германии", и так как никто не прикасается к этой скучной книге, Екатерина берет ее себе. Книга заинтересовывает ее больше, чем сентиментальные плоские романы, и она открывает, к огромной своей радости, что книги могут не только развлекать, но и поучать. Тут она вспоминает о советах Гюлленборга и распоряжается, чтобы ей доставили произведения Тацита и Плутарха.
Так как честолюбие составляет основную движущую пружину ее характера, она охотнее отождествляет себя с Александром или Алкивиадом, чем с какой-нибудь томно вздыхающей Хлоей. Едва начинает она учиться, как видит, сколь ничтожны ее познания. Барон Мардефельд, которого Фридрих к досаде Елизаветы все не отзывает, рекомендует ей как-то "Философский и критический словарь" Пьера Бейля. Это, в сущности, справочное издание, нечто вроде энциклопедического словаря, но Екатерина в своей ненасытной жажде знания прочитывает его от доски до доски. Она затрачивает на это целых два года, но это не даром потерянное время: фундамент ее общего образования заложен, в душу Екатерины заброшено семя, которое принесет богатые всходы, – критический подход ко всему традиционному, общепринятому.
Бейль, великий философ-еретик семнадцатого века, является непосредственным предшественником энциклопедистов, от него до Монтескье и Вольтера только шаг. Вскоре "Дух законов" Монтескье становится неизменным спутником великой княгини. Пламенное дыхание ее эпохи обвевает ей лицо, жгучие проблемы восемнадцатого века распаляют ее сердце на три десятилетия раньше, чем она вызывает европейский пожар. Если до сих пор она накопилась только с великими людьми, делавшими историю, то теперь впервые узнает о бесконечном количестве маленьких людей, с которыми история не церемонится, о тех, чья масса служит основой могущества всех власть имущих и которые сами не обладают ни малейшей властью, об обездоленных, о лишенных прав – словом, о народе. Это чрезвычайно важный, почти священный момент, являющийся для Екатерины более значительным, чем для сотен других женщин первые переживания любви.
Самый трон не является больше в ее глазах неприкосновенной святыней. Ее взбудораженная совесть требует, чтобы его опороли служили не штыки, а защита гарантируемых им прав подданных. То обстоятельство, что она испытывает на себе самой всю несправедливость и насилие деспотизма, превращает ее в ту "восторженную республиканку", которой она впоследствии считает себя, даже тогда, когда на ней царская корона.