Когда же сама пациентка поведала о своей «страшной тайне», она уже не выражала восторга по поводу психоанализа. Напротив, она ощущала душевную боль, оттого что пришлось обсуждать взаимоотношения между нею, ее мужем и отцом мужа. Началась нелегкая, кропотливая работа, вызывавшая у пациентки негативные эмоции и слезы. Но эта работа способствовала пониманию пациенткой того, какие бессознательные конфликты разыгрывались в ее душе. Мне же приходилось неоднократно подчеркивать, что в последующих успехах лечения заслуга принадлежит именно самой пациентке, а не мне или психоанализу как таковому.
Казалось бы, подобного рода говорение должно свидетельствовать об отсутствии какого-либо сопротивления со стороны пациента. И этому можно было бы только радоваться. Но в том-то и дело, что беспрестанное говорение тоже является своего рода сопротивлением. Поскольку чаще всего оказывается, что подобные «потоки речи» служат или защитной реакцией, опережающей возможность постановки вопросов со стороны аналитика, или стремлением заворожить его рассказом о своей многогранной, интересной, содержательной жизни, или шокировать его своей исповедальностью, доходящей до детального описания таких интимных подробностей, о которых иной пациент не решается поведать аналитику даже при длительной совместной работе, когда установлены доверительные отношения между ними.
«Молчун» и «говорун» по-разному реагируют на основное техническое правило психоанализа. Первый не знает, что говорить, настороженно ждет, когда аналитик спросит его о чем-либо, и тщательно обдумывает свои ответы на поставленные перед ним вопросы, словно сдает трудный экзамен и хочет получить высший балл за разумные ответы. Второй без умолку говорит, торопится выложить перед аналитиком обстоятельства своей жизни, как будто боится, что его прервут и не дадут возможность высказаться до конца.
Из клинической практики
Однажды ко мне обратился молодой мужчина, у которого были проблемы в семейной жизни. После пяти лет совместной жизни с женой у него пропало трепетное отношение к ней. Несколько раз он имел случайные связи с другими женщинами и подумывал над тем, как бы сделать так, чтобы его жена оставила его в покое. Питая чувство жалости к своей жене, он не решался на развод, и в то же время переживал по поводу того, что не может жить один. С самого начала наших встреч он приводил массу аргументов в защиту того, почему не может оставить свою жену, и выражал надежду на то, что психоанализ поможет ему сохранить семью. При этом он критически относился и к моим попыткам установления доверительных отношений между нами, и к обсуждению его взаимоотношений с женой, и к осознанию истоков его скрытого, враждебного отношения к женщинам вообще. На первых же встречах выяснилось, что пациент не может спокойно говорить о своем отце. Упрямство по отношению к своему отцу вылилось в интеллектуальное сопротивление против всего того, что было с ним связано. Это упрямство стало своего рода моделью его поведения как в семейной жизни, так и в аналитической ситуации. Любые высказывания о жене сопровождались критикой в ее адрес, так как, по его выражению, ее манера общения с ним напоминала требовательность отца, из-под власти которого он освободился, начав самостоятельную семейную жизнь. По описаниям пациента, я не походил на его отца, и, казалось бы, в аналитической ситуации он мог не проявлять своего упрямства по отношению ко мне. Однако все мои попытки, связанные с пробуждением воспоминаний пациента о раннем детстве, его первом знакомстве со своей будущей женой и решением вступить в брак встречали неизменный отпор со стороны «критика». Он высказывал недоумение и неудовольствие по поводу бесполезной траты времени на выяснение вопросов, неспособных, по его мнению, пролить свет на существо дела.