Из болота Алексея вынесли на шинелях красноармейцы. После операции он почти неделю был в беспамятстве.
На четвертый день врачи вообще потеряли всякую надежду. К вечеру сильно поднялась температура. Помимо пулевого ранения, у него была еще и сильная простуда. Еще два дня он был между жизнью и смертью. В тягучих кошмарах забытья к нему из невообразимой дали протягивала руки Василинка, потом ее вдруг загораживал неестественно бледный, перепачканный тиной пан Барковский, приказывавший мрачному небритому Чеславу и злому Кравцу пытать его раскаленными иглами. Астахов спешил ему на помощь, но никак не мог успеть.
И все же он выжил. Открыв глаза, увидел белый потолок, блики неяркого осеннего солнца на нем, показавшуюся необычно большой больничную палату. К нему никого не пускали, от слабости и потери крови он даже не мог разговаривать. Его кормили и заставляли спать.
Очнувшись в очередной раз от полусна-полузабытья, Алексей вдруг увидел Астахова. Ссутулив широкие плечи, тот сидел на белой больничной табуретке около его кровати. Поверх новой коверкотовой гимнастерки накинут больничный халат.
– Здравствуй, – почему-то очень тихо сказал Сергей Дмитриевич. – Вот едва пустили к тебе. Ослаб ты здорово, говорят. А я вижу – герой! Как есть, на самом деле…
Алексей слабо улыбнулся в ответ и тоже хотел что-то сказать. Но не получилось. Сил не хватило.
– Ты молчи, молчи… – а то врачи услышат, что мы тут с тобой болтаем, и выгонят меня. Сам знаешь – врачи! Так что молчок…
Потом подмигнул Алексею, пододвинул табуретку чуть ближе:
– А я, брат, прощаться пришел. Переводят меня. Поеду опять на северо-запад, в Ленинград. Большие дела там начинаются. Адрес вот оставлю, – он сунул под подушку записку, – пиши, как поправишься. Я человек одинокий, письмецо от тебя получить приятно будет. А ты молодец. Великое дело сдюжил. Нет больше Барковского. Мы его шинель всю в крови нашли. Судя по всему, его тело бандиты в трясине похоронили. И банды больше нет. Спокойно люди жить будут…
Алексей почувствовал, что Астахов что-то не договаривает: