Вечером у костра он подсел к Астахову, угостил папиросой. Покурили, помолчали. Потом он спросил:
– Запомнил?
Астахов кивнул.
– Не забывай! Ни-ког-да!..
Главаря Астахов взял сам. Не обращая внимания на стрельбу, он на полном скаку метнулся с седла на карниз поповского дома, где засели бандиты, выбил ногой раму окна и швырнул в проем одну за другой две гранаты. И потом сам нырнул туда, следом за взрывами, стреляя из нагана направо и налево…
Трибунал приговорил бывшего есаула Раменкова к высшей мере социальной защиты – к расстрелу.
Астахов дождался Риекстиня и попросил, чтобы привести приговор в исполнение разрешили ему. Альфред Эрестович долго его разглядывал в упор.
– Сережа… Расстрел это не есть акт личной мести. Это есть кара народа и от имени народа… Подумай… Может, лучше без этого?
Астахов упрямо мотнул головой: «Нет!»
– Не думай, что этим ты можешь самоутвердиться… Зачем тебе это?
– В глаза этому нелюду хочу поглядеть напоследок.
– Хорошо… В порядке исключения разрешаю…
А ледяной обруч все жал и жал сердце. Астахов перестал жалеть себя. Лишь бы были живы люди. Работать и работать: днями, ночами, сутками, неделями, месяцами… Раньше при проведении операций у него практически никогда не было ни потерь, ни неудач. И люди как-то сами собой подбирались вокруг него такие же, как он: одержимые, сжатые, как стальная пружина, крайне требовательные к себе и другим. Раньше…
Вправе ли он сейчас рисковать мальчишкой? Но разве тот не знал, на что идет? Разве для удовольствия его, Астахова, тот пошел к болотам? А заменить его некем… Прав ли он, не жалея ни себя, ни других? Не пожалел мальчишку-сержанта. Сидит пока под арестом. Если найдут его вину, придется отвечать. Выходит, что не пожалел он и мальчишку-художника? Пропал он. А может, это начало реализации замысла?.. Жалеть… А кто пожалел его? Жалел ли он сам себя? Может, иначе-то и нельзя? Можно ли говорить о жалости в их деле? О человечности – да! О жалости – нет!
Астахов опять подтянул воротник повыше и засунул руки в рукава. Может, все же удастся хоть чуток подремать.
…Из внезапно раскрывшейся двери костела выкатился черный ребристый металлический шарик гранаты. Он, весело постукивая, быстро падал со ступеньки на ступеньку и, наконец, шлепнулся на сырую мягкую землю…
Взрыв поднял всю грязь на дворе. Генрих быстро метнулся за дверь. Он успел увидеть ксендза, схватившегося окровавленными руками за лицо, рядом лежащего на земле плотного русского с выбритым черепом. Но все это мельком. В несколько прыжков – боль в ноге забыта – он догнал рванувшуюся упряжку, вцепился в край повозки и отработанным движением перебросил натренированное тело в телегу. Пискнула пуля, потом еще одна. Генрих оглянулся. Русский, оказывается, был жив. Стрелял он и еще несколько солдат.