– Вы себя выдали, – тихо сказала королева.
– Не может быть! Я ничего не знаю!
– Вы забыли, что говорили, вернее, думали вслух, при женщине, и потом…
– И потом, – быстро перебил он ее, – никто не знает о том, в чем я невольно сознался.
– Напротив, знают все, герцог: вам свойственны и достоинства, и недостатки молодости.
– Меня предали, на меня донесли!
– Кто?
– Те, кто уже в Гавре с адской проницательностью читал в моем сердце, как в раскрытой книге.
– Я не знаю, кого вы имеете в виду.
– Например, виконта де Бражелона.
– Я слышала это имя, но не знаю человека, который его носит. Нет, де Бражелон ничего не говорил.
– Кто же тогда? О, ваше величество, если бы кто-нибудь осмелился увидеть во мне то, чего я сам не хочу в себе видеть…
– Что сделали бы вы тогда, герцог?
– Существуют тайны, убивающие тех, кто их знает.
– Тот, кто проник в вашу тайну, безумец, еще не убит. Да вы и не убьете его. Он вооружен всеми правами. Это муж, это человек ревнивый, это второй дворянин Франции, это мой сын, Филипп Орлеанский.
Герцог побледнел.
– Как вы жестоки, ваше величество! – молвил он.
– Бекингэм, – печально проговорила Анна Австрийская, – вы изведали все крайности и сражались с тенями, когда вам было так легко остаться в мире с самим собой.
– Если мы воюем, ваше величество, то умираем на поле сражения, – тихо сказал молодой человек, впадая в глубокое уныние.
Анна подошла к нему и взяла его за руку.
– Виллье, – заговорила она по-английски с жаром, против которого никто не мог бы устоять, – о чем вы просите? Вы хотите, чтобы мать принесла вам в жертву сына, чтобы королева согласилась на бесчестие своего дома? Дитя, не думайте больше об этом. Как! Чтобы избавить вас от слез, я должна совершить два преступления, Виллье? Вы говорили об умерших. Умершие по крайней мере были почтительны и покорны; они склонились перед приказанием удалиться в изгнание; они унесли с собой свое отчаяние как богатство, скрытое в сердце, потому что отчаяние было даром любимой женщины, и бежавшая от них смерть казалась им счастьем, милостью.
Бекингэм поднялся. Черты его лица исказились, он прижал руку к сердцу.
– Вы правы, ваше величество, – сказал он, – но те, о ком вы говорите, получили приказание из любимых уст. Их не прогнали, их просили уехать; над ними не смеялись.
– Нет, о них сохранили воспоминания, – с нежностью прошептала Анна Австрийская. – Но кто говорит вам, что вас изгоняют? Кто говорит, что о вашей преданности не будут помнить? Я действую не от лица кого-нибудь другого, Виллье, я говорю только от себя. Уезжайте, сделайте мне это одолжение, эту милость. Пусть и этим я буду обязана человеку, носящему имя Бекингэма.