– Нет, Поташ завербовался куда-то. Уехал один. Семья здесь осталась. Ждут от него вестей. Но что-то все ни слуху, ни духу…
– А кого-нибудь с нашего двора кроме Лешки еще видишь?
– Володька Тумкин иногда в управу заходит – видимся. Он из слесарей в мастера поднялся. И не пьет совсем.
– Вот молодец.
– Не знаю. Мужики его в бригаде, конечно, побаиваются, но не уважают…
– Почему? – удивился я.
– Нелюдимый он какой-то стал, некомпанейский. После работы – сразу домой. Ни выпить с ним, ни поговорить. Непонятно, что с Володькой такое…
– Все мы с годами меняемся.
– Точно… А говорили, что Зойка сразу после школы от тебя аборт в Шольский делать ездила. Правда?
– Чушь. Она мне так ни разу и не дала.
– Врали, выходит… А как там в Шольском с бабами?
– Бабы есть.
– Красивые?
– Не красивей наших. Но поухоженней. Одеваются лучше. Прихорашиваются.
– А работают где?
– А кто где: на заводах, на фабриках, в учреждениях разных…
– А у нас все на одном заводе… – Юрка провел рукой по животу, – все при деле, кто не больной. Только вот зарплату последнее время что-то с перебоями платят.
– Договорились там эти собственники в конце концов или нет?
– В том-то и дело, что нет. Все тянут… Им-то что с их денжищами, а у нас народ без зарплаты сразу бедствовать начинает. Откуда еще здесь, кроме как с завода, денег возьмешь? Только пенсионеры в такие дни остаются пусть и мало, но имущими. Вот и я по инвалидности получаю. Держимся, хотя и трудно, и недолго живем здесь…
Да, это моя бабка Настя дожила до восьмидесяти. А теперь вот одни родители хоронят своих детей. Другие не успевают дождаться внуков. Недолго ныне живут чагудайцы. Так же, как и окружающие их березы. И у тех, и других век короток. И чагудайцы, и березы одинаково худые, корявые и выносливые. Терпят всю свою короткую жизнь, гнутся, гнутся, пока, наконец, не рухнут, сгнив или высохнув на корню.
Юрка качал пьяной головой:
– Болеет народ. Болеет и мрет.
Я был здоров. Потому что сбежал отсюда. Сколько раз я спрашивал себя: что я сделал? Предал мать, отца, Сему, Вареньку, бабку Настю, Серегу? Или спас себя и своих детей? Останься я в Чагудае и всю свою жизнь вот так же вот бы пил, дрался и болел. И дети мои так же бы пили, дрались и болели. И, может быть, похоронил бы уже своих детей, как хоронили их здесь мои мать и отец? И, может, уже не было бы и меня?…
Пришел другой сторож – Юркин сменщик. Незнакомый мужик недовольно посмотрел на пустую бутылку:
– Опоздал, что ли?
– Опоздал…
Мы с Юркой вышли из управы. Добрели до болота. Все вроде знакомо. Здесь я был счастлив маленьким. Счастлив воде, лесу, солнцу, матери… Как это было здорово – многое в жизни не замечать, о многом не думать. Радоваться единственному пойманному за целый день карасю и куску хлеба в кармане. И предвкушать новый день, в котором может быть будет два карася. Или лукошко белых грибов. Брусничная поляна. И мама напечет сладких пирожков. А отец купит, наконец, обещанный велосипед…