— Значит, и тебя опутали коммунисты?
— Сначала успокойся, отец.
— Будь ты проклят! И ты еще смеешь говорить, чтоб я успокоился! — взорвался полковник. — Вот почему ты слоняешься целыми днями, бездельничаешь! Вот почему ты так исхудал, что от тебя остались кожа да кости…
Георгос ждал, пока отец остынет от гнева. Он молчал, опустив голову, как в детстве, когда его бранили за что-нибудь.
Его покорная поза ввела в заблуждение Перакиса. Решив, что сын сдался, он немного успокоился.
— Сядь, обсудим положение, — сказал он.
Юноша присел на край письменного стола, в задумчивости погладил рукой корешок толстой книги.
— Моя ошибка, папа, состоит в том, что я все скрывал от тебя. Ведь я прекрасно знал, что рано или поздно… Война с каждым днем становится ожесточенней.
— Какая война?
Георгос пристально посмотрел в глаза отцу.
— Ты живешь ею, хотя притворяешься, что ничего не замечаешь вокруг.
Эти слова возмутили полковника. Лицо его вспыхнуло, и жилы на шее вздулись.
— Ты об этих бродягах, что малюют на стенах? — завопил он. — Вот что называешь ты войной? Завтра они всех нас прикончат… — Последние слова он произнес шепелявя, так как у него выпала изо рта вставная челюсть. Он поймал ее буквально на лету, дрожа от нетерпения, водворил на место и стал снова кричать: — Бродяги! Теперь они пытаются разыгрывать из себя патриотов… Нашли, видишь ли, подходящий момент… А ты попался им в сети. У-у-у, чтоб тебе провалиться, дурень! — Тут у него опять соскочила челюсть. — К черту зубы… Дурень! — прошамкал он.
Полковника трясло от ярости. Он тщетно старался вставить выпавшую челюсть, прижимая ее пальцами к небу, давился ею, плевался. Наконец вытащил челюсть изо рта и с бранью швырнул ее на пол…
— Думаешь, на них держится Сопротивление? Да? Да, дуралей? Они бунт готовят!
— Успокойся, папа…
— Замолчи! — точно обезумев, взревел полковник.
Георгос молча стоял перед отцом, прислушивался к его тяжелому дыханию, наблюдал за выражением впившихся в него поблекших глаз и ждал, пока тот придет в себя. У юноши болезненно сжималось сердце.
— Неужели ты так ослеплен? — наконец тихо заговорил он. — Ты — честный, высоконравственный человек… Разве ты не видишь, как льется вокруг кровь?
Тут полковник, совершенно растерянный, отступил на шаг.
— Что ты сказал? — пролепетал он и жестом попытался остановить сына, но Георгос был неумолим.
— Ты меня выслушаешь! Ты непременно меня выслушаешь! — закричал он и стал говорить, страстно говорить о родине, о борьбе за нее, о новых идеях, потрясших все человечество.
Увлеченный собственными словами, Георгос не заметил, как отец переменился в лице. Перакис стоял теперь, выпрямившись, на середине комнаты и смотрел на сына налившимися кровью глазами, как дикий зверь, готовый броситься на свою жертву и растерзать ее.