Невидящим взором он смотрел в пространство, ограниченное синеющими хребтами. Ему ясно виделось, что все тропы, по которым он ходил долгие годы — по бугристой тундре, по тунгускам, по кромке океана, — сбежались, слились в одну и глубокой бороздой подвели сюда к бешеному Селиткану. Он почти физически ощутил грань, за которой стирается ощущение жизни. Стряхнув оцепенение, проговорил:
— Нет, еще не все, еще можно рискнуть!
Давя больными ногами хрустящую гальку, он с трудом спустился к заливчику, умылся и хотел было заняться костром, но увидел Бориса, ползущего за троелистом для ухи. Харькову представился прежний Борис — гвардейского сложения, веселый, жизнерадостный, неутомимый. А сейчас перед ним было худое и слабое существо, прикрытое лохмотьями. Дорого, ох как дорого обошелся отряду путь к Селиткану!
Абельдин лежал поодаль на гальке, подставив лицо горячему солнцу. Он был в забытьи. Виктор Тимофеевич принес котелок воды, умыл Абельдина, положил под него свою телогрейку и сам свалился рядом. Борис уснул на обратном пути от болотца с троелистом в руках.
День клонился к закату. По-прежнему бушевал неуемный Селиткан, взрывая темные глубины. На противоположном берегу перебегали кулички-перевозчики. На струе плескались хариусы.
Первой проснулась Татьяна. Во сне она была далеко от этих мест. Девушка не сразу пришла в себя. Ей не хотелось расставаться со сновидением, хотелось еще побыть в нем, подальше от этих мучительных дней, но стон больного Абельдина окончательно вернул ее к яви. Она встала, подползла к Абельдину. Он задыхался, горел, бредил.
Проснулся Харьков.
Приполз с троелистом Борис. Они перенесли больного под ель, уложили на подстилку из мягкого мха, укрыли потеплее, чем могли.
Виктор Тимофеевич принес несколько хариусов. Клубы пряного пара восходили и таяли над котелком. Уха бушевала, выплескивалась на раскаленные камни. Как бы там ни было, но жизнь продолжалась!
Гасли последние отсветы заката. Возвращаясь к стоянке с богатым уловом, Харьков думал о том, что ждало их в ближайшие дни. Мысли уже не были мрачными, верилось, что самое страшное все-таки позади.
— Что, не надоела вам еще рыба? — сказал он, подошел к Абельдину. — Ну, как тут наш больной?
Татьяна прикладывала ко лбу парня влажную тряпицу.
— Плохо! — вырвалось у нее, но она тут же сама себя прервала. — Нет, нет, он будет жить!
Харьков снял телогрейку и передал девушке.
— Накинь ему на ноги.
— Сбивает все, бредит…
Дыхание Абельдина было прерывистым, на щеках выступили темные пугающие пятна. Видимо, наступил кризис.