Если раньше я поражался, глядя на силу и подвижность Макелы, то теперь не могу нарадоваться на собственные. Одного за другим мы с легкостью хватаем и швыряем телят, а некоторые из них весят по двести фунтов. Под воздействием какой-то крохотной щепотки порошка. Я начинаю понимать, почему он был назван в честь присадки для гоночных суперсликов — у меня ощущение, что меня заново смазали, и я действую без какого бы то ни было трения и размышлений. Никакие внутренние разногласия относительно того, правильно или неправильно, хорошо или плохо, не тормозят принятия решений и не мешают потоку жизни. Более того, и решений-то принимать не требуется. Это напоминает скольжение на лыжах с крутой горы или полет на гребне огромной волны — ты несешься сам по себе на всех парах.
И женщины даже не подозревают, что мы торчим.
Дэви стоит у бочонка и потягивает пиво, поглядывая на нас с пораженческой ухмылкой. Он не делает ни единого движения, чтобы помочь нам, и широко улыбается лишь однажды, когда Перси выдвигает предположение о том, как можно было бы избежать всех этих усилий.
— Надо было скрестить всех этих телят с голубями, — он стоит, засунув пальцы за ремень, как голливудский скотопромышленник. — И получилось бы целое стадо самонаводящихся на дом коров.
Все разражаются смехом. Перси кричит, хлопает себя по ляжкам и подталкивает локтем Квистона. — Что скажешь, Квиззер? Самонаводящиеся коровы?
— Отличная мысль, — соглашается Квистон, всегда восхищающийся манерой поведения этого старшего пацана. — Но знаешь... по-моему, надо вернуться к пруду и вытащить эту тварь, которую обещал достать мой папа.
— Какую тварь?
— Чудовище.
— Ты прав, Квиз, — вспоминает Перси. — Пока не начало смеркаться. Вытащить его и заклеймить.
— Ты сказал — у водокачки? Там глубоко.
— Но я же донырнул.
— Да, пап. Перси донырнул.
Я встаю, огромный как башня, и оглядываюсь по сторонам. Похоже, все под контролем. Буколическая... пасторальная картина. Свежая кедровая стружка сверкает в лучах солнца как золотые монеты. Телята накормлены и спокойны. Огромное полотнище флага не столько колеблемо ветром, сколько само перегоняет воздух, как огромная рука, отгоняющая мух.
Бадди опускает замерзшее тавро в покрытую инеем лохань и смотрит на меня.
— Сколько еще? — спрашиваю я.
— Трое, — отвечает он. — Два маленьких абердинца и один упрямый монгол.
Я снимаю рукавицу и вытираю пот с пульсирующего лба. Я чувствую, что уже весь мокрый. Бадди пристально смотрит на меня.
— Здесь достаточно людей, чтобы закончить дело. Пойди и остудись. Заодно можешь поймать своего дракона. Вытащи его наружу.