Пёс недвижим и страдает, но его внимательные и спокойные глаза живы, и на каждое неловкое движение человека он реагирует грозным оскалом и яростью этих налитых кровью глаз.
Он скорее издохнет, чем позволит прикоснуться к себе чужаку хоть травинкой. Он послушен и верен лишь владельцу.
И псарь об этом знает. Но он стоит вне клетки, в безопасности. Он недосягаем, а потому в зрачках его бесится бессильное раздражение непокорностью чуть дышащего безумного зверя, даже на грани забвения не желающего быть покорным.
Бессильная, но подстёгиваемая завидным самомнением улыбка, исполненная трусливой уверенности в собственной возможности укротить первозданность этой стихии…
…Улыбайся, чёрт… Улыбайся…
Ты будешь улыбаться лишь до тех пор, говнюк, пока я не буду в состоянии разорвать тебя, как тощую булку…
Твой рот растянут в мине радушия и снисхождения, но ты всё время неотрывно и очень внимательно следишь за моими движениями.
Ты правильно делаешь, сучонок малохольный…
Ты ж хорошо осведомлён о том, на что я способен? Даже в таком состоянии. Вот и славно.
Ты ведь не случайно написал мне тогда. Это письмецо.
Да, ты написал его в вызывающем, оскорбительном ключе, но как же от него веяло твоим страхом…
Это я вколотил его в тебя за те годы. Я выжал из тебя не один скулящий от бессилия стон, когда ты, даже спустя годы, никак не мог справиться со мною, глупый и задиристый псяк…
…Страх живуч, неистребим, памятен…, он множит сам себя на уровне подсознания, с ним трудно бороться и практически невозможно уговорить.
Ты немного упредил, остудил своим наивным письмом мой гнев, даже заставив пару раз улыбнуться твоим самопохвальным «перлам»; и хотя ты полон разных там «планов» и "жёстких намерений", мне на них так радостно наплевать!
Ты ж знаешь…
И если я подымусь, шалюка ты блохастая, пусть даже и на пять минут, по-твоему уже не будет.
Ты начиркал мне тут всякую выспреннюю гнусь, чтобы поиметь меня, раздраконить, чтобы я с дымом из штанов примчался сюда, громыхая огнём и сталью, попался на твои детские уловки…
…А потом, как это было, наверное, в твоих наивных мечтах, под пытками сказал тебе нечто, что окончательно добьёт этот, и так едва копошащийся в болезненных корчах, мир…
Так тебе следует тогда поторопиться, гусёнок ты мой мокрожопый!
Пока я лежу тут, как сломленная осина на болоте, как растрёпанная тряпичная кукла, ты почти туз…
Но тебе не стоит совсем уж затягивать этот спектакль, — с этими своими радушием и бравадой.
А так же не стоит слишком уж близко подходить ко мне, вот так неудобно сидящим перед тобою, герой…