— Ну ты и фраер, Карл. И сколько же мне обломится?
— Сынок, где-то тыщ тридцать пять! На днях перешлю телеграфом.
На этом разговор кончился.
В несколько минут я превратился в значительное лицо. Тридцать лет голодухи и безвестности уходили в прошлое.
Я вернулся за машинку, щедрой рукой налил винца, принял и повторил. Нашел огрызок сигары, зажег. По радио передавали Шестую симфонию Шостаковича. Я ударил по клавишам:
Бармен Люк, перегнувшись через стойку, разглядывает сидящего перед ним молодого человека.
Л ю к. Слушай, я смотрю, ты отсюда не вылезаешь. Сидишь и лакаешь целыми сутками.
М о л о д о й ч е л о в е к. Ага.
Л ю к. О'кей, мне, конечно, вообще-то плевать, но это дело до добра не доведет.
М о л о д о й ч е л о в е к. Ничего, Люк, не беспокойся. Главное, следи за отстоем пива.
Л ю к. Насчет этого будь спокоен, парень. А тебе что — больше делать нечего?
М о л о д о й ч е л о в е к. В шестом классе… Да, в шестом. Училка велела написать сочинение: самый памятный день в моей жизни. Мне больше всего запомнилась поездка в Денвер.
Л ю к. Так-так.
М о л о д о й ч е л о в е к. Но я написал про лягушку, которую нашел в саду возле дома. Она запуталась в проволоке у забора. И не могла выбраться. Я освободил ей лапки, а она все равно не двигалась.
Л ю к (зевая). Ну и что?
М о л о д о й ч е л о в е к. Я взял ее в руки и стал с ней разговаривать. Сказал, что тоже попал в ловушку, что меня тоже зацепили. Долго говорил. И она наконец спрыгнула с ладони, заскакала по лужайке и исчезла в кустах. Это было первое существо, которое я пожалел.
Л ю к. Ну и что?
М о л о д о й ч е л о в е к. Училка прочитала это в классе. Все рыдали.
Л ю к. Ну и что?
М о л о д о й ч е л о в е к. Ну, и я подумал, что могу стать писателем.
Л ю к (перегнувшись через стойку). Ну, ты и чудило!
Я решил, что на сегодня хватит. И, сидя за машинкой, стал слушать радио. Не помню, как я очутился в постели. Но утром проснулся именно там.