— Как вам не стыдно! Как вам не грех пугать меня! — укоряла она.
Но он скоро взобрался на вершину.
— Вот она, извольте любоваться Ифигенией.
И, отцепив от камзола платок, он положил его около Ляпуновой и расправил. Испуганная чайка, еще не оперившаяся, сидела неподвижно, сжавшись в комочек.
— Ах, бедненькая! Да какая она жалкая… И зачем вы ее отняли у матери?
— Чтоб вам показать.
— Но мне ее жаль, барон.
— Я ее опять отнесу в гнездо.
— Ах, нет, нет! Мне страшно за вас.
— Да вы же видели, как я легко взобрался туда.
— А все же мне страшно.
Она была взволнованна. Лицо горело. Вульф, ничего не замечая, снова свернул платок вместе с чайкой, привесил его к пуговице и стал спускаться.
Он скоро опять воротился наверх. Утомленный двукратным подъемом, он тяжело дышал и опустился на землю около своей спутницы, которая полулежала и любовалась расстилавшеюся перед нею морскою далью.
— Как хорошо здесь, — тихо сказала она.
— Да… жаль будет уезжать отсюда.
— Но ведь вы еще поживете здесь.
— Нет, добрая Марья Дмитриевна, я завтра еду.
— Как завтра? — испуганно спросила она.
— К сожалению, да.
— Кто же вас гонит отсюда?
Фон Вульф, глядя вдаль, не заметил, как она побледнела, и продолжал тем же равнодушным тоном, несколько задумчиво:
— Я ведь бродяга, Марья Дмитриевна, мне не сидится на месте. Я говорил вам, что родился в Голландии, но меня не тянет туда, может быть, потому, что детство и раннюю молодость я провел в Цесарии. Потом служил в Пруссии. Служба надоела, и я стал скитаться, как цыган. Вояжировал я по Франции, Гишпании, по Италии. Соскучился и там. Дай, думаю, проберусь в Россию — страна неведомая, обычаи мне незнакомые. И вот я уже пять лет в России. Русский язык, хоть и труден он, но мне дался скоро, и видите, что я говорю, как русский. Много за это время я успел перечитать по-русски, многое из Державина наизусть знаю… Но стал я и в России скучать… Не знаю, где и деваться. И надумал я закатиться в Турцию, только не знаю, каким путем. Хотелось бы вот так, по этому синему морю, да боюсь, что опять Россия начнет войну с Турцией, и тогда я не знаю, как и быть.
Он замолчал. Далеко в море белели паруса.
— Вон под теми бы парусами и улететь далеко-далеко, — продолжал он задумчиво, — недаром Милашевич называет меня мечтателем… Может быть, это и правда… Но меня всегда тянет к чему-то неведомому…
— И вам никогда не жаль расставаться? — тихо спросила молодая женщина.
— С кем?
— Ну… со знакомыми… с родными…
— У меня нет родных, один отец, да и с тем я чуть ли не с детства не видался.
— А друзья? — спросила еще тише.