Прошло еще два года.
В начале сентября 1794 года с митавского тракта переехал через русскую границу какой-то путешественник в небольшой дорожной коляске, запряженной тройкой сытых рослых коней.
При прописке вида в пограничной таможенной конторе оказалось, что ехал в Москву по торговым делам митавский купец Эвальд Эрнест Юргенсон, видный белокурый мужчина лет за сорок. На таможне он говорил по-русски, по-видимому хорошо владея этим языком. С ямщиком также говорил по-русски.
Видно было, что это богатый купец. Когда дорогой, в каком-нибудь селе, он останавливался на постоялом дворе, чтоб покормить лошадей или переночевать, то из его дорожного сундучка появлялись на стол не простые серебряные нож, ложка и вилка, но позолоченные; когда он писал что-либо на ночлеге, то вынимал из того же сундучка хрустальную чернильницу и песочницу в золотой оправе и богатом футляре; а когда брился, вынимал бритвы с дорогими черенками.
Когда они доехали уже до Московской губернии, то в Звенигородском округе Юргенсон завел со своим ямщиком такой разговор:
— Карп, а Карп! Ты дремлешь?
— А! Что такое?
— Дремлешь, говорю.
— Нету, господин купец, с чево мне дремать?
— Ну ладно, Карп… А ты вот что мне скажи: есть у тебя тут по дороге, поближе к Москве, знакомые мужики?
— Есть, как не быть? Второй десяток езжу.
— Где же? В каком селе?
— Да хоть бы в селе Перхушкине, Сирота Степан.
— А знает он Москву?
— Как не знать! Что свою ладонь знает: десять лет ванькой на Москве был.
— Славно, зер гут! Так вот что, Карп: хочет он заработать лишний рубль?
— Как не хотеть! И я хочу.
— Вот что, Карп: я хочу его послать в Москву с грамоткой вперед, чтобы мне навстречу выслали хорошую карету четверней. А то в Москве меня знают богатые купцы, так мне стыдно, не годится так-то просто въезжать, попышнее надо, для кредиту.
— Ладно, господин, понимаю-ста.
— Ну, так вези меня в это Перхушкино, к Сироте.
Приехали в Перхушкино. На счастье, и Сирота был дома. Купец начал говорить с Сиротой.
— Вот что, любезный друг, можешь ты съездить в Москву?
— Для че не съездить, барин? Живой рукой.
— Знаешь ты там церковь Николы Столпа?
— Знаю, барин, частенько стаивал у колоды.
Разговор шел в избе у Сироты. Юргенсон вынул из дорожного сундучка перо и чернильницу, достал бумаги и что-то написал на ней.
— Так, малость, — говорил после Сирота знакомым мужикам, — словно мачком посыпал.
Потом вынул из того же сундучка восковую свечку в серебряной коробочке, зажег эту свечку, достал палочку сургуча и запечатал письмецо своим перстнем.
— На, — говорит, — любезный друг, катай с этим в Москву, к Николе Столпу, и отдай там дьячку Алексею.