Марья Дмитриевна в раздумье опустила голову:
— Горько. Однако ничто еще, кажется, не потеряно. Нужны только деньги. Что ж! Двадцать тысяч уже пожертвовано, можно и еще: счастье дороже денег. Только надо его подождать: пишет, что уезжает. Может, скоро и здесь будет. Тогда узнаю все, да и денег сколько нужно, скажет. Нечего делать, надо ждать.
А Дуня, казалось, дохнуть не смела. Она почувствовала, что на лице у нее огненные следы, что следы эти все узнают…
— Ну, Дунюшка, пойдем к обедне, помолимся, — грустно и задумчиво сказала Марья Дмитриевна.
Дуня встала и машинально пошла за своей благодетельницей. Куда девалась ее резвость, озорничество!
И снова потекли дни за днями. Ждали Красовского; но он не приехал. Ляпунова все чаще и чаще стала плакать, особенно когда к ней приводили ее Петю… "Вылитый он!"
Она уже стала сомневаться в верности Красовского.
Дуня боялась уже выбегать за ворота, но вся ее мысль была там, а чаще всего в сенях… Она как-то сразу, казалось, возмужала и похорошела. Чаще и чаще стала она задумываться и стала какой-то рассеянной, путала счет в узорах, мешала цвета в гарусах…
— Добрая Дунюшка! — говорила, глядя на нее, Марья Дмитриевна. — Она за моим горем убивается.
— Я так… ничего…
И Дуня бросилась целовать свою благодетельницу, плакала.
— Письмо! Письмо! — торжественно провозгласила рыженькая Маша.
Все встрепенулись. Марья Дмитриевна побледнела, но, по-видимому, обрадовалась. Дуня побежала к Маше.
— Где взяла письмо? — торопливо спросила она.
— У почтальона… Вот еще ломака! Не хотел мне отдать.
Дуня свободно вздохнула, и серые глаза ее вспыхнули: в них засветилась радость.
Ляпунова читала: "Долго не писал вам, матушка, потому что две недели был болен горячкою, которую прервали кровопусканием".
— Так вот отчего он не писал.
"Об обстоятельствах прежнего моего дела, за которым я сюда приехал, доношу вам, что те люди, которые прежде заумничали кожу содрать по своей привычке, но теперь усовестились несколько, хотя немногим, стали поблагосклоннее; но лишь военные обстоятельства и прочие, которые после начатия сего дела случились, препятствуют, и их ничем, как терпением, невозможно превозмочь. Если вы захотите потерпеть несколько месяцев, да и должно для того, что переменить нельзя. Теперь я поздоровею и скоро буду и, приехавши, обо многом вам имею что говорить, того всего на бумаге описать невозможно".[19]
— Что делать! Надо ждать, — сказала несчастная вдова со вздохом.
Но ни конца дела, ни своего адвоката она не дождалась: последнего она больше в глаза не видала.