Энди тяжело дышит, хватая ртом воздух; он выбирается из-под мужчины; на заднице у него кровь; он отталкивает мужчину в сторону — тот заваливается на бок, а потом снова падает лицом вниз и стонет.
Энди никак не может отдышаться, он смотрит на меня, натягивает брюки, потом протягивает руку и берет сук. Поднимает его и со всей силы обрушивает мужчине на затылок — раз, другой, третий.
— Энди! — кричу я.
Он поднимает сук еще раз, потом роняет. Его трясет, он обхватывает себя руками, упирает подбородок в грудь и смотрит на человека. Энди бьет дрожь.
Из-под рыжих волос на затылке мужчины течет кровь.
— Энди? — говорю я и протягиваю к нему руку, но он делает шаг в сторону.
— Кажется, он мертв, — шепчет Энди.
Трясущейся рукой я переворачиваю мужчину. Глаза у него полуоткрыты. Кажется, он не дышит. Я беру его запястье, пытаясь нащупать пульс.
— Что теперь делать? — спрашиваю я, отпустив руку мужчины — тот снова падает лицом вниз.
На папоротниках и траве вокруг нас солнечные лучи, пробившиеся сквозь кроны, наверху на деревьях щебечут птицы, и я слышу, как вдалеке за лесом урчат машины на шоссе.
Энди молчит.
— Наверно, лучше рассказать кому-нибудь, как ты думаешь, Энди? А? Наверно, лучше рассказать… рассказать, рассказать твоим родителям. Мы должны сообщить в полицию, даже если он… Я хочу сказать, ведь это же самооборона, у них это так называется — самооборона. Он, он, он, он ведь хотел нас убить, тебя. И это была самооборона, мы вполне можем это сказать, люди нам поверят, это была самооборона, самооборона…
Энди поворачивает ко мне свое решительное и бледное лицо.
— Заткнись ты, в жопу.
Я затыкаюсь. Но продолжаю дрожать.
— Тогда что же нам делать?
— Я знаю, что делать, — говорит Энди.
До Хитроу мы добираемся на цивильной «гранаде». Лондон, ясное ноябрьское утро. Люди, машины, здания, магазины. Обычная жизнь, но теперь я воспринимаю ее как кадры какого-нибудь научно-фантастического фильма — что-то чуждое, незнакомое, непонятное. У меня странное ощущение утраты и тоски. Я смотрю, как мужчины и женщины идут по улицам или сидят в своих машинах, фургонах, грузовиках, автобусах, и мне кажется, что их свобода — это нечто очень дорогое, необычное, чудовищно пьянящее. Просто идти или ехать куда-нибудь… Бог ты мой, я был лишен этого всего-то неделю, а ощущение такое, будто сидел за решеткой тридцать лет.
Да, я знаю, что эти люди не чувствуют себя свободными, я знаю, что они спешат по делам или сидят там, не переставая беспокоиться о своей работе, вкладах, боятся опоздать, боятся взрыва бомбы, которую ИРА подложила в какую-нибудь ближайшую мусорную урну, но я смотрю на них с чувством ужасной утраты, потому что я, кажется, всего этого теперь лишен — и будничной суеты, и возможности быть частью всего этого, и участвовать в этом. Может, я драматизирую и все еще придет в норму, станет как было до начала этого ужаса; но у меня большие сомнения на сей счет. В глубине души я чувствую, что, даже если для меня все обернется наилучшим образом, жизнь моя изменилась раз и навсегда.