Он увидал, как Салли Кремер прикрывает глаза. Если бы она была с ним в машине, она сказала бы:
– Перестань. Я не люблю таких слов.
– Куда же тут денешься?
– Да, но мне неприятны эти слова.
– Замечательно. Как ты хочешь, чтобы я это называл?
Ясное дело, подумал он, история не для Салли Кремер. Она теперь вообще была Салли Густафсон. Макс наверняка оценил бы его рассказ, в особенности иронию. Но Макс был не более чем отвлеченной идеей, что, в свою очередь, заключало в себе изрядный заряд иронии. Будь рядом его отец, пока он, как заведенный, кружил вокруг озера, он посмотрел бы на него краем глаза, убедился, что дело не в грубости выражений, а в сути происходящего, вздохнул, сложил руки и ждал продолжения.
– Пустырь из утрамбованного говна, - продолжал Норман Баукер. - И в эту ночь я мог бы заработать «Серебряную звезду» за доблесть.
– Да-да, - пробормотал бы отец. - Я слушаю.
«Шевроле» плавно перекатился через виадук и пошел вверх по узкой гудроновой полосе. Справа лежало озеро. Слева, через дорогу, почти все лужайки выгорели, как выгорает в октябре кукуруза. Вращающаяся поливалка с безнадежным упорством орошала огород доктора Мейсона. Степь уже запеклась насухо, но в августе будет хуже. Озеро зацветет ряской, площадка для гольфа окаменеет, стрекозы начнут засыхать от жажды.
Мимо громоздкого «Шевроле» промчался мыс и промелькнул киоск, где продавали мускатный лимонад.
Он объезжал озеро в восьмой раз.
Мелькали вдоль шоссе красивые дома с причалами и деревянными столбиками. Сланцевый парк, мост, вокруг Закатного парка - как по накатанной колее.
Два мальчугана еще не завершили переход длиною в семь миль.
Человек в лодке на середине озера возился с мотором. Болотные курочки торчали, как деревянные, люди на водных лыжах выглядели загорелыми и здоровыми, школьники-оркестранты собирали инструменты, женщина в коротких брючках терпеливо насаживала наживку для последней попытки.
Странно, подумал он.
Лето, жара и непонятная отстраненность от всего. Рабочие почти завершили приготовления к фейерверку.
Норман Баукер повернулся к солнцу лицом и решил, что времени семь часов. Усталый голос в приемнике подтвердил его правоту и сполз в воскресную дремоту. Макс Арнольд заметил бы что-нибудь про усталость диктора, связав ее с ярко-розовым небом, войной и отвагой. Жалко, что Макса нет. Жалко, что отец, прошедший свою войну, теперь отмалчивается.
Так много надо бы рассказать.
Про нескончаемый дождь. Про холод, пробирающий до костей. Доблесть не всегда сводится к мгновенным решениям. Она иногда накапливается постепенно, как холод. Один и тот же человек может быть храбр до определенной черты, а за чертой уже не так храбр. Иной раз ты способен на подвиг, идешь прямо на вражеский огонь, а после, когда вся обстановка вокруг несравнимо легче, огромных усилий стоит не закрывать глаза. А иногда, как на том поле, грань между отвагой и трусостью определяется нелепостью, ерундой.