– А сейчас тебе весело?
– Весело? Какое веселье, Барри? Мне шестьдесят три. Веселье было бы чрезмерным оптимизмом в данной ситуации. – Ее лицо приняло привычное выражение: жизнь была бесконечной битвой, которая приносила – в лучшем случае – постоянные разочарования, бессмысленные компромиссы и иногда поводы для горького смеха.
Принесли салаты. Роза рассказала, как она будет его учить и чего он может ожидать.
– И ты будешь сам себе начальник, – добавила мать, ее помада размазалась по подбородку. – Никакой корпоративной иерархии, которая тебя так бесит.
У этой женщины, насколько он знал, уже двадцать лет не было ни одного свидания. После развода появился партнер по имени Мерв, но у них случился разлад по деловым вопросам, и они перестали разговаривать. Набралось немало людей, с которыми его мать перестала разговаривать.
Что она будет делать без своего кабинета? А на нее он не станет работать ни за что. Когда они шли обратно, четыре хасида целеустремленно прошагали мимо, скорее всего в синагогу Гармент-центра. Барри пожалел, что при воспитании в него не вложили побольше иудаизма, чего-нибудь фундаментального, на что можно было бы списать свои неудачи. Ему захотелось спросить мать, во что же она верит, в конце концов. Как ей удается просыпаться по утрам и не думать о смерти?
– Возьми себе это чертово дело, Барри, – воскликнула она в отчаянии. – С тобой могут случиться вещи и похуже. Ты окажешь мне услугу.
– Продай его, мама.
– Мне не нужны деньги. Мне не нравится, что ты катишься по наклонной.
– Я никуда не скатываюсь.
– Ладно, – сказала она. – Послушай. Не принимай решения прямо сейчас. Подумай, поговори с Джастин. И дай мне знать.
Он поцеловал ее у погрузочных ворот и поехал на метро домой. Пусть она управляет этим делом сама или продаст его. Он не собирается так жить. Он не для того закончил «Уортон».
Теперь он рассуждает, как Кэрол.
Дома Барри поставил воду для кофе. До появления Джастин все было абсурдным и неестественным. Пять лет он мучился нескончаемыми внутренними монологами по поводу Синтии. Он не мог смотреть на нее без разочарования, в ней не было ни единой черты, которую ему не хотелось бы изменить, она регулярно говорила вещи, от которых его передергивало. По правде говоря, ему все время хотелось пойти пообедать с кем-нибудь другим, и он ненавидел себя за это.
Казалось, Синтия совершенно не замечает, что он все время уговаривает себя, будто она ему нравится. От этого было еще хуже: он боялся, что однажды, когда он ослабит контроль, все те замечания, которые он обычно оставляет при себе, вырвутся наружу и обрушатся на нее потоком презрения. Ему постоянно становилось противно, он рвал с ней отношения, а потом возвращался по привычке или от одиночества. Он не чувствовал душевного влечения к Синтии, только смесь скуки, неприятия, вины и жалости.