украдкой. Они оба ощущали в себе больше еврейского, чем было на самом деле: они были ростовщиками, погонщиками скота, льстивыми, угодливыми, длинноносыми, с нездоровой кожей; они были поводом для постоянных насмешек, «жиденятами», хотевшими озлобиться и оказывавшимися неспособными к этому — злость приходила позднее, когда причина, вызывавшая ее, уже исчезала. Появлялись стыд и боль. А затем кто-нибудь смеялся. Тонким визгливым смехом (он вполне натурально звучал у нее в ушах), похоже на быстрое чередование нот на фортепьяно. А уж в автомобиле Майкла она могла дать волю слезам, о, будьте уверены, эта еврейская русалка-
«слива» умеет плакать как сумасшедшая. А Майкл Розенблатт клал свою неуклюжую, но уютную ладонь ей на шею, и она отстранялась, чувствуя стыд, грязь,
«еврейство»…Расположение дома позади тисовой аллеи было очень удачным… Если бы все было таким же. Боль и стыд временами накатывали, и даже пребывая в спокойном, прилизанном добрососедстве, она боялась, что однажды этим прогулкам со звуками шуршащего гравия придет конец… Несмотря на то, что Урисы были членами местного клуба, и мэтр каждый раз встречал их спокойным и респектабельным «Добрый вечер, мистер и миссис Урис». Она возвращалась домой на своем «вольво», любовалась домом, поднимаясь по зеленому ковру и часто — слишком часто, как ей казалось, — в ушах раздавалось это визгливое хихиканье. Ей представлялось, что девочка, которая так хихикала, живет теперь в придорожном доме-трактире с мужем-неевреем, была трижды беременна и каждый раз — с выкидышем, что муж изменяет ей с проститутками, больными триппером, что у нее усохшая грудь, усохшие ляжки, а ее грязно хихикающий язык усыпан язвами.
О, как она ненавидела себя за эти жестокие измышления и корила себя, уверяя, что должна прекратить этот до горечи опостылевший коктейль мыслей. Проходили месяцы, и она заставляла себя не думать об этом. Ей думалось: «Может, все это позади. Я уже не восемнадцатилетняя девчонка; мне тридцать шесть. А та, которая вслушивалась в шум гравия под колесами и уворачивалась от объятий Майка Розенблатта, потому что это были объятия еврея, была полжизни тому назад. Эта глупая маленькая русалка умерла. Надо забыть ее и быть самой собой». Окэй. Ладно. Жизнь прекрасна. Но вдруг — где-нибудь в супермаркете — она слышала похожий хохоток, и начинало покалывать в пояснице, взбухали соски, цепенели руки, с силой сдавливая ручки хозяйственной сумки, и ей мстилось: «Вон они треплются между собой: жидовка идет, длинноносое еврейское чучело, муж, конечно, бухгалтер, евреи хороши в устном счете, мы допустили их в наш клуб, это было необходимо тогда, в 1981, когда длинноносый мартышка-гинеколог выиграл это дело, но мы смеемся над ними, смеемся, смеемся!»