– Много воли забрал ты, Митька! Печку растопил – вот сам и грейся. А мы свои костры запалим… Жаркие!
Оставшимся персонам Голицын начал рассказывать:
– Станем мы ныне писать на Митаву: об избрании и прочем. А кто по лесенке скинулся, тот в дураках будет. Потому что вас всех мы спрашиваем: чего желательно от нового царствования?..
Немцы, кучкой толпясь, помалкивали. Русские же люди, будто прорвало их, закричали все разом – у кого что болело:
– Чтобы войны не учиняла… Миру отдохнуть надо!
– Мужики наши обнищали горазд…
– Бирена! Пущай она Бирена на Митаве оставит…
– Живота и чести нашей без суда не отнимать!
– Куртизанам вотчин не жаловать…
– Милости нам… милости! – взывал Ягужинский.
– И все то сбудется, – заверил собрание Голицын.
Опустел дворец Лефортовский, остались верховники, чтобы писать кондиции. Бренча шпагами, совсем раскисшие, уселись министры за стол. От имени Анны Иоанновны сочиняли – для нее же! – кондиции: «Мы, герцогиня Курляндская и Семигальская, чрез сие наикрепчайше обещаемся…»
Разошлись верховники под утро. Голицын в Архангельское не поехал – здесь же, на диванчике, и приткнулся. Так закончилась эта ночь.
За стеною лежал мертвый император, всеми уже забытый!
* * *
Великий канцлер империи смотрел, как нехотя разгораются дрова в камине. Головкин дождался огня жаркого и раскрыл тайный ковчежец. Ходуном ходили стариковские пальцы. Лежала на дне бумага, болтались красные, как сгустки крови, печати.
Это был тестамент Екатерины I – бумага очень опасная сейчас для России. Все было не так! Наследовать престол должна бы Анна Петровна (дочь Петра I от Екатерины), но она уже умерла в Голштинии. Сын же ее, Петр Ульрих («кильский ребенок») – от горшка два вершка. Невестою Петра Второго объявлена по тестаменту дочь Меншикова, которая, как и жених ее, тоже уже мертва…
– Господи, прости прегрешение мое!
И канцлер бросил бумагу в огонь. Свернулась она от жара, дымясь. Потом, тихо хлопнув, сгорела дотла.
– Вот и все… Пора спать.
Жестко хрустел снег под валенками. Александрова слобода тонула во мраке. Лишь смутно белели стены Успенского монастыря, да кроваво отсвечивали на востоке звезды. Жано Лесток на ощупь отыскал крыльцо, долго дубасил в двери застывшей пяткой в валенке.
Алексей Шубин затряс свою подругу за рыхлое плечо:
– Лиза, Лизанька… стучат вроде со двора!
Цесаревна Елизавета Петровна открыла сонные глаза:
– Кого это черт принес? Ой, прости меня, царица небесная…
Шубин босиком прошмыгнул в соседние комнаты, где с похмелья дрых в обнимку с портным Санковым гофмейстер Нарышкин.