2. Богатым людям, однако, оставаться в городе было опасно, ибо и их обвиняли
в желании бежать к неприятелю для того, чтобы их казнить и овладеть их
богатством. С голодом возрастала свирепость бунтовщиков, и с каждым днем оба
бедствия делались все более ужасающими. Когда жизненные продукты перестали
появляться на рынках, мятежники вторгались в частные дома и обыскивали их.
Если находили что-нибудь, они били хозяев за то, что те не выдавали
добровольно; если ничего не находили, они также их истязали, предполагая, что
припасы тщательно ими сокрыты. Присутствие или отсутствие у кого-либо съестных
припасов они определяли по наружному виду несчастных: у кого вид был еще
здоровый, тот, значит, имел запас пищи; истощенных, напротив, они не
беспокоили, так как не было причины убивать тех, чья жизнь подкашивалась уже
голодом. Богатые отдавали тайком все свое имущество за одну только меру
пшеницы, менее состоятельные – за меру ячменя, затем они запирались в самых
затаенных уголках своих домов и в своем нестерпимом голоде пожирали зерно
немолотым или, по мере того как обстоятельства и страх позволяли, еле
спеченным. Стол нигде не [360] накрывался – пищу выхватывали
из огня еще сырой и в таком виде проглатывали ее.
3. Жалкое было питание, и сердце сжималось при виде того, как более сильные
забирали лучшую часть, тогда как слабые изнемогали в отчаянии. Голод
господствовал над всеми чувствами, но ничто не подавлялось им так сильно, как
чувство стыда; все, что при обыкновенных условиях считалось достойным уважения,
оставлялось без внимания под влиянием голода. Жены вырывали пищу у своих мужей,
дети у своих родителей и, что было немилосерднее всего, матери у своих
бессловесных детей; любимые детища у них на руках умирали от голода, а они, не
робея, отнимали у них последнюю каплю молока, которая могла бы еще продлить им
жизнь. Но и с такими средствами питания они не могли укрыться мятежники
подстерегали их повсюду, чтобы и это похитить у них. Запертый дом служил им
признаком того, что обитатели его кое-что поедают; внезапно они выламывали
двери, вторгались вовнутрь и вырывали у них кусок почти из глотки. Стариков,
цепко державшихся за свою пищу, они били беспощадно, женщин, скрывавших то, что
имели в руках, волочили за волосы, не было сожаления ни к почтенной седине, ни
к нежному возрасту; они вырывали последние куски и у детей, которых швыряли на
землю, если те не выпускали их из рук. С теми, которые для предупреждения
разбойников наскоро проглатывали то, что в противном случае было бы у них
похищено, они поступали еще суровее, точно у них отнималось неотъемлемо им
принадлежащее. Пытки ужасного рода они изобретали для того, чтобы выведать
места хранения припасов: они затыкали несчастным срамные отверстия горошинами и
кололи им заостренными палками в седалище. Иные подвергались неимоверным
мучениям только ради того, чтобы они выдали кусок хлеба или указали на
спрятанную горсточку муки. Пытавших можно было бы назвать менее жестокими, если
бы их поступки были вызваны нуждой, но они не терпели голода, а стремились на
ком-либо вымещать свою свирепую злобу и хотели при этом заготовить себе припасы
на будущее. Бывали смельчаки, которые ночью прокрадывались чуть ли не до
римского лагеря и там собирали дикие овощи и травы, но возвратившись с добычей,
довольные тем, что спаслись от рук неприятеля, они подвергались нападению
своих же людей, которые все у них отнимали и не оставляли ничего, если даже те
молили и именем Бога заклинали уделить им хоть часть того, что было добыто ими
с опасностью для жизни: ограбленный