— Самолет вечером. Все-таки еще немного… ну, ухи поем, — он скупо улыбнулся.
..И был четверг, день творения четвертый; а по общепитовскому катехизису — день рыбный. В столовых, кафе и забегаловках страны миллионы людей трудились над жареным хеком; челюсти народа смыкались на спинке минтая и рыбы с дивным названием «простипома», чем-то напоминающим Мельпомену… Верная дочь своей страны и своего времени, команда «Гагарина» тоже взялась за рыбный обед. Просветленный, торжественно тихий Данилыч словно бы реял, витал над столом. Его движения стали плавными, голос мерным и неспешным. Все наносное, одесское, портняжное исчезло: перед нами сидел очаковский лоцман, черноморский рыбак, Творец Ухи.
На чистом мешке, служившем скатертью, дымились миски с большими кусками отварной рыбы. Вынутая из юшки, она подавалась отдельно под острым соусом из рапы с молодым чесноком. Белое мясо судака и янтарное желе осетрины заволакивал ароматный пар. На сковородке еще шкворчали, брызгались маслом прожаренные ломти леща, золотистые, как хорошо выпеченная горбушка. Но вершиной, кулинарным пиком стола была тройная уха. Прозрачная, чуть клейкая, она не просто насыщала, не только благоухала, дарила не одно лишь телесное наслаждение. Уха была пищей почти духовной. Она снимала усталость, напоминала о детстве; очищала, как музыка, возвышала, как хорошие стихи; уха вплеталась в ощущение зноя и свежести близкой воды; она куда-то звала, о чем-то просила, на что-то намекала… Данилыч осторожно наполнил небольшие походные стопки.
— Знаете за что? — Сергей встал. — Сегодня, как говорится, навсегда уходит от нас…
Вот. В общем, жаль, Саня, что ты уезжаешь. Серьезно.
— Приходится. Спасибо. Самому жаль, — твердо проговорил матрос Нестеренко. Согласно всем законам жанра именно сейчас ему надлежало расчувствоваться, открыть нам душу и свои карты; но ничего похожего, конечно, не произошло. Я случайно перехватил взгляд Дани; мастер по парусам смотрел на Сашу как-то странно: пожалуй, с завистью. И я впервые подумал, что все мои догадки, возможно, не имеют и тени правдоподобия, — если бы мне сейчас сказали, что Саша ждал не любовной вести, а, скажем, приглашения в ансамбль «Аквариум» на должность ударника, я бы не слишком удивился. Ибо нелегко в тридцать лет понять двадцатилетнего…
Прошло часа полтора. Жара, блаженная сытость, близость замершего в оцепенении города делали свое дело. Слипались губы, слипались глаза. Один за другим мы отваливались от стола. Саша стал собирать вещи. Даня одевался, чтобы его проводить. Оба двигались, как осенние мухи меж стеклами окна. Сергей из последних сил что-то доедал. Данилыч попрощался с Сашей сухо. Для шкипера не существовало уважительных причин, из-за которых можно прервать путешествие.