Знахарь…
Профессор Ежи Добранецкий единственный узнал в нем своего давнего шефа и учителя, профессора Рафала Вильчура, с исчезновением которого на протяжении нескольких лет постепенно, но уверенно добивался его положения в науке, в практике и в жизни.
Имел ли он тогда право утаить свое открытие? Имел ли право тем самым обречь Вильчура на жалкое существование в нищете, в неведении, кто он, каковы его фамилия, титулы, происхождение?.. Сейчас профессор Добранецкий не хотел задумываться над этим. Он знал одно: тот памятный день три года назад стал проклятием в его жизни.
Рафал Вильчур легко справился с многолетней амнезией. Память вернулась к нему так же быстро, как когда-то была утрачена, а вместе с памятью все, что было его жизнью до случившейся трагедии. Он вернулся на свою кафедру, а Добранецкий взамен получил второстепенную. Вильчур принял руководство клиникой и хирургической клиникой университета. Более того, его возвращение получило огромный резонанс, который принес ему еще большую славу, авторитет и деньги.
Вот и сегодня снова настаивали, чтобы Добранецкий добровольно отказался от места председателя Совета докторов и предложил кандидатуру Вильчура, который может рассчитывать на единогласное избрание. Да, они все считают это само собой разумеющимся. Они – это коллеги, это пациенты, это слушатели медицинского отделения. Для них всех очевидно, что первенство принадлежит Вильчуру. Хотя и он сам, Ежи Добранецкий, минуту назад сказал жене, что тоже согласен с таким мнением, но это было неправдой.
Все в нем протестовало против действительности, против необходимости постоянного отказа от занятых позиций. Чем сильнее сгибали его неудачи, тем сильнее рос его гнев, отчаяние, ненависть. Он боялся говорить с Ниной об этом.
Боялся, чтобы ее пылкая и необузданная натура не зажгла в нем искру, от которой могут взорваться собравшиеся в нем пласты бунта.
А собиралось их все больше и больше. Сегодня Нина в первый раз открыто и безжалостно сказала, что ей не за что выкупить шубу. Правда, у нее их было много и без новой она с успехом могла бы обойтись, и все же ее слова он воспринял как пощечину. Он гордился тем, что никогда и ни в чем не отказывал ей, что засыпал ее дорогими подарками, что для нее купил этот особняк на Фраскатти, для нее содержал многочисленных слуг, шикарные автомобили, устраивал шумные приемы. Может быть, не только для нее, возможно, и для себя, но вершину блаженства он чувствовал тогда, когда видел в ее глазах такой знакомый горделивый блеск, чувство гордости от осознания первенства, которое обеспечивало ей в обществе положение и слава мужа.