Но что-то подсказывало Аркадию Петровичу, что все объясняется не так просто. Для чего-то понадобилось Лизавете Ивановне срочно выйти из дома, кому-то она хотела сообщить о смерти князя? Несомненно, она что-то знает, но поговорить с ней в присутствии графини будет весьма затруднительно.
Горецкому прекрасно были известны строгие порядки в доме старой графини. Как прислуга, так и компаньонка могли заниматься своими личными делами только в установленное хозяйкой время. Выходной раз в неделю – пожалуйста. А выходной день у Лизаветы Ивановны будет послезавтра.
На полночном вокзале, с мешком в изголовье,
Опуская устало тяжелые веки,
Повторяя сквозь сон: «Из России с любовью»,
Ты услышишь в ответ: «Из России навеки…»
– Вот тут мы с вами, Борис Андреич, пролеточку бросим, – сказал Саенко, – нам лишние приметы ни к чему…
– А говорил, что вернешь назад… – Борис подначивал Саенко просто по привычке, на самом деле ему было все равно, поскольку навалилась вдруг нечеловеческая усталость. Подумать только, еще суток не прошло с тех пор, как они с неразговорчивым проводником-чухонцем переходили границу, затем его тут же на вокзале взяли в ЧК, потом тяжелейший разговор с Черкизом и долгий день, проведенный Борисом в раздумьях: получится или не получится побег? Он был слишком доверчив, предлагая Черкизу альтернативу: либо тот устраивает Борису побег, либо Борис оговаривает его перед ГПУ. Черкиз выбрал третий путь: поручил своему человеку просто пристрелить Бориса в подвале при попытке бегства. И снова помогло выжить его, Бориса, фантастическое везение. Или кто-то молится за него неустанно?
Так или иначе, с Черкизом они больше не увидятся. Сейчас, разумеется, его ищут, но теперь Борис так просто не сдастся. Надо раздобыть оружие и стрелять, как только увидишь кожаные куртки. Лучше такая смерть, чем снова к Черкизу.
Борис споткнулся о камень и тихонько выругался.
– Уже скоро, – сказал Саенко.
– Куда мы? – Борис очнулся от дум. – Где Мари?
– Вот как раз к ней идем, – посерьезнел Саенко.
– Ты как с ней управляешься? – спросил Ордынцев, невольно поежившись.
– Ну что, дамочка, конечно, строгая, с характером, – уклончиво проговорил Саенко, – себя недоступно держит – ни тебе пошутить, ни тебе поговорить душевно. Опять же мужчину кормить-поить – это не по ее части.
Борис внезапно ощутил, что безумно, просто нечеловечески хочет есть. Сейчас уже глубокая ночь, а он с раннего утра не ел ничего, кроме краюхи хлеба и кружки молока. К тюремному обеду он, разумеется, не притронулся.
Саенко вышел на перекресток незнакомых Борису улиц, покрутил головой, осматриваясь, и свернул налево. Сквозь неясную дымку наступающего рассвета было видно, что дома тут огорожены высокими дощатыми заборами. Отсчитав третий дом, Саенко с ходу прочесал мимо добротных тесовых ворот, из-за которых раздалось звяканье цепи и негромкое рычание, как будто этот, за воротами, не рычал всерьез, а только примеривался.