Само по себе вино было легким и содержало не более двенадцати процентов алкоголя, но в соединении с клофелином оно превратилось в совершенно убийственную смесь, способную свалить с ног любого здоровенного мужика.
Лекарство Бондарь приобрел в аптеке, запасшись на всякий случай двумя упаковками. Он знал, что растолченные в порошок таблетки плохо растворяются в спиртном, а потому затеял канитель с мытьем стаканов. На дне того, из которого пила Лиззи, осталось немного насыщенной клофелином воды, и этого оказалось достаточно, чтобы американка надолго выпала из реальности. Прикинув ее вес, Бондарь скрупулезно отмерил дозу, чтобы не дошло до летального исхода, вызванного острой сердечной недостаточностью. Американке хватило резкого снижения артериального давления. Теперь она находилась не то чтобы в коме, но разбудить ее не смог бы и пушечный залп.
Представив себе, как будет маяться бедняжка, когда очухается, Бондарь выругался. «А кто она такая, чтобы я ее жалел? – спросил он себя и тут же ответил: – Никто. Очередной враг, который не станет церемониться ни со мной, ни с миллионами моих соотечественников. Мы по разные стороны окопов. На войне как на войне».
Мысленно произнеся свою любимую присказку, Бондарь спустился по грязным ступенькам, ведущим в полуподвальное помещение, где обосновались создатели газеты «Новая Грузия». Антураж редакции плохо соответствовал громкому названию. Старым здесь было все, начиная от обшарпанного линолеума и заканчивая трубками мигающих светильников.
Предполагая, что газетчики работают допоздна, Бондарь не ошибся. За первой же дверью, в которую он заглянул, собрался целый коллектив, состоявший в основном из курящих мужчин. Все как один повернули головы к Бондарю.
– Мне нужна Тамара Галишвили, – вежливо сказал он.
– Закройте дверь, – велел толстый грузин с монашеским венчиком волос на голове. – Идет совещание.
Бондарь посмотрел на крашеную мымру в очках, пристроившуюся на подоконнике, и решил, что она не может быть Тамарой Галишвили, хотя никаких оснований для этого не было. Его взгляд притягивала другая женщина, прислонившаяся к стене с заложенными за спину руками. Черты ее лица были тонкими и заостренными, она была стройна и высока, но не казалась хрупкой. Бондарь отметил про себя, как дрогнули крылья ее носа, когда она смерила его взглядом. Женщине было тридцать или около того. Ее удлиненные глаза казались слегка влажными.
– Подождите в коридоре, – тихо сказала она. – Я скоро освобожусь.
В течение следующих пятнадцати минут Бондарь развлекался тем, что рассматривал реликты наглядной агитации, чудом сохранившиеся в коридоре. Здесь имелась и доска Почета с выцветшими фотографиями сотрудников редакции, и почетные грамоты в рамочках, и пыльные вымпелы победителей социалистического соревнования. В те давние времена, когда газета называлась иначе, тут и нравы царили совсем другие. Вряд ли такие уж простые и бесхитростные, как утверждают ностальгирующие свидетели эпохи. Но, несомненно, более честные и человечные, чем рыночные отношения, с их базарной этикой и торгашеской моралью.