— Первый зарф в тени антенны по левому борту, — слышим мы негромкий голос Тарана. — Второй на чердачной лестнице, вооружен машин-ганом с оптикой. Ждать: должен быть третий.
Водитель вытягивает откуда-то из-под ног тупорылый “соренсен” и выцеливает чердачную лестницу. Ясно, что террориста он не видит, но это и не нужно: “соренсен” накроет своим импульсом все, что там есть в радиусе трех метров.
Таран облегчается, рискованно балансируя на самом краешке бездны. Во всех смыслах.
— Появился третий, — говорит водитель в микрофон.
И мы видим террориста, умотанного черным тряпьем с головы до ног. Он приближается к Тарану сзади, держа того на прицеле точно такого же “соренсена”.
Таран оборачивается, непринужденно застегивая штаны. Замечает террориста, лицо расплывается в пьяной улыбке.
— Ты, бар-ран!..
И делает шаг навстречу.
— Get buck![16] — задушенно рявкает террорист.
— Ладно, ладно, — соглашается Таран и поднимает руки.
В этот момент его сильно ведет в сторону антенны.
Не спуская глаз с безобидного кирюхи, террорист движется к элкару. Верно, хочет удостовериться, что там никого нет. А скорее, разжиться бутылкой такого же завлекательного пойла.
— Разобрали всех! — командует водитель и накрывает чердачную лестницу бесшумным импульсом.
Таран мягко падает на бок и, перекатившись, в упор садит из шок-гана в невидимого отсюда снайпера. В этот же момент все четверо “кайманов”, словно черти из бутылки, оказываются снаружи. Пока один из них лупит всем, что у него есть, по опешившему зарфу как по макиваре[17], остальные рассыпаются по крыше в поисках неучтенных наблюдателей. Водитель же, сделав свое дело, приникает к экрану пеленгатора, пытаясь перехватить возможный сигнал тревоги. И только я сижу дурак дураком.
“Кайманы” возвращаются к машине. Дышат ровно, морды спокойные, как будто и впрямь погулять выходили.
— Кругом тихо, — говорит водитель.
Таран быстро крестится и стучит костяшками пальцев по борту элкара.
— Малыш, готовься.
— Всегда готов, — бормочу я и вылезаю из кабины.
— Ради всех святых, не геройствуй, — почти умоляюще произносит Таран. — Если что с тобой стрясется, век себе не прошу.
Он достает из-под панциря фляжку.
— Глотни, браток. И — с Богом.
Во фляжке коньяк, и неплохой. Кажется, дагестанский.
Пито было нами этого коньяка в изобилии. Ведрами и тазиками. После дозы такого вот напитка — в скособоченной халупе, при свете полной луны, что висела над многократно пробитой снарядами крышей (хозяин угощал нас лежалым сыром и пыльной зеленью, а просил лишь об одном: чтоб не уходили до утра) — я и назвал Ульку Маргерса братом. А он — меня.