жертве моего отца.
Политически убив отца, я должен был заняться его воскрешением, сделать его жертву осмысленной. Мне нужно было не мстить властям, а писать. Отец признал меня писателем — мне надо было доказать, что это так и есть. У меня возникла сильная мотивация писать — она состояла из архаики отцеубийства, современности моей литературной ниши и предназначения. Однако все это подчинялось лишь праздной, поверхностной логике. На самом деле пирамида была перевернутой, или, по крайней мере, мне так представляется. Именно предназначение обеспечило мне нишу в современности и гарантировало отцеубийство.
<>
Через несколько дней Громыко приказал отцу вернуться в Вену — провести прощальные приемы. Там к нему приставили охрану КГБ. Боялись, что советский посол сядет в свой черный большой «мерседес» и рванет в Мюнхен в поисках свободы. Отец не рванул — он прощался с коллегами. Правда, прослышав о скандале, послы социалистических стран не пришли к «опальному» союзнику, зато западные «враги» дружески жали руку и вполголоса просили передать мне привет. Отца бойкотировали и недавно рабски преданные ему завхозы и горничные советского представительства. Ему и маме, еще слабой от перенесенной (слава Богу, успешной) хирургической операции, пришлось самим укладывать весь свой скарб. На венском вокзале советские сотрудники стояли широким полукругом, боясь приблизиться к свергнутому начальнику Поезд дернулся. Знакомая француженка подарила маме, стоящей в тамбуре движущегося вагона Шанель номер 5.
<>
Вдруг оказалось, что в мире щебечут птицы. Был солнечный майский полдень.
— Античный мужик, выходи!
— А что такое? — отозвался из машины сонный голос Попова, приблизительно похожего на Сократа.
Сидя на молодой траве, мы почувствовали, пожирая выложенные на скатерть из плетеной корзинки бутерброды, приготовленные с любовью аксеновской Майей, что солнце светит сильнее, чем в Москве, и — отпустило. Уже через триста километров вниз, на юг, по Киевскому шоссе (решили ехать через Калугу) мы сделали первый привал на обочине. Пока отец собирал вещи в Вене, мы втроем (Аксенов, Попов и я) отправились в Крым на зеленой аксеновской «Волге». У Аксенова есть прозрение: Крым — это остров. Попов, назначенный нами поваром, проспал всю дорогу на заднем сиденье, освобождаясь от «метропольского» стресса.
Мы с Аксеновым вели машину попеременно. Аксенов крестился на каждую церковь — он был неофитом. У него было чувство, что КГБ хочет его физически уничтожить. Майя, чтобы его спасти, предлагала уехать из страны. Об этом шла между ними речь в Переделкине, на его новой литфондовской даче, когда мы все напились: они легли спать, а мы с Поповым выпили еще две бутылки розового вина без разрешения хозяев (недавно, будучи у Аксенова в Биаррице, я наконец отдал ему свой старый долг). В Харькове мы чинили его машину ночью в таксопарке. Под утро, когда было еще темно, Аксенов сказал, сидя за рулем, что он дал согласие напечатать свой роман «Ожог» в США. Это было для меня ударом.