Мам, а у нас тут подождило несколько дней, но теперь, кажется, развидневается, и прогноз обещают хороший, так что ты там шибко не охай, плащ у меня есть, рабочая одежка тоже, а к зиме, говорят, теплое дадут, телогрейки и валенки. А там уж и весна скоро. Отстроимся мы на этой станции, а другую без меня будут строить. А потом, когда пустят электропоезда, мы с тобой, мам, сядем и поедем давай куда-нибудь, далеко-далеко. Хочешь — на юг, хочешь — на восток. Ты же нигде у меня не была за всю жизнь дальше Калинина. А знаешь, как это интересно— ездить по стране! Вот тетя Лена уже столько объездила и повидала на своем веку! И мы с тобой тоже возьмем и махнем, куда захотим, и я покажу тебе нашу станцию, она к тому времени будет совсем другая.
Ох, и разговорилась я с тобой! Буду кончать. Писать обещаю часто, буду рассказывать обо всем, так год и пройдет. А там в институт поеду. И ты дяде Фёдору скажи, что не подведу я его, и никого не подведу, потому что я всех вас очень люблю.
Только как ты там обойдешься без меня с картошкой, управишься ли? Сама не загружайся, позови из наших кого-нибудь, Вовку Абрамова с ребятами, они помогут.
Мам, а пойдешь на могилку к папке, покланяйся ему, и зайди к деду Илье, его могилке поклонись тоже.
Твоя Варюха-горюха».
Берчак остался на стройке. На расспросы, отчего да почему, отвечал уклончиво, посмеиваясь:
— А чо, барометр, слышь, на «ясно» повело, до холодов перекантуем, а там будем посмотреть…
Сведущие люди, правда, говорили, что причина не в перемене погоды, а совсем в другом — Раиса отговорила. Сама с ним отказалась ехать и его удержала.
Берчака будто кто подменил. Какой уж день ходил он по стройке трезвый, как стеклышко, и по вечерам, после смены, упорно обходил стороной пристанционный «барабан» — так прозвали здешний буфет его завсегдатаи, — где ещё недавно по случаю ненастной погоды посиживал он с дружками-приятелями.
— Все, кранты Берчаку, — горюя, отпевали они Николая. — Забрала баба в ежовы рукавицы, конченый человек.
А он и сам не узнавал себя: вдруг — с чего бы это? — не стало привычной легкости, и былая уверенность в том, что ему, лучшему крановщику строительно-монтажного поезда, многое позволено, что, не будь его, застопорится и зачахнет стройка, та уверенность, которую с годами приобрел он, вдруг стала изменять ему.
Было ли так на самом деле, или это только казалось Берчаку: все, даже верные дружки его, будто сговорившись, как-то странно, кто с подозрением, кто с безмолвным укором, а кто с этакой затаенной усмешечкой поглядывали на него. И он по-своему читал эти взгляды-усмешки. «Да, — будто говорили они ему вслед, — вон ты, оказывается, какой, а мы-то думали…»