Вот почему драконы так легкомысленны — от глубины своей нечеловеческой. Что угодно способно отвлечь дракона от судьбоносной миссии. Поэтому не стоит вручать свою судьбу дракону. А тем более двум драконам…
Игры бликов на глади воды однажды заставили нас позабыть об опасности, нависшей над Кордейрой. И теперь сыграли с нами ту же шутку. Снова.
Вдруг стало нам ясно: все мы — и драконы, и не-драконы — следуем своей судьбе, и неважно, счастливой она будет или сожаления достойной, самое главное — извлечь из нее урок, который она, по щедрости своей, дарит каждому живому созданию, бла-бла-бла… В общем, мы были двое чешуйчатых недоумков, ненароком постигших дзэн во всей полноте, с познанием собственной природы, а также с освобождением от приязни и неприязни…
Такого рода озарения всегда несвоевременны. Все, что в тебе есть человеческого, бьется, визжит и протестует против плавности и отстраненности в момент, когда твоего любимого человека, может быть, на костер волокут. Впрочем, оно, человеческое, глохнет где-то глубоко внутри, задавленное драконьим.
Сделав круг над лесом, высоко в небе, мы зависаем, мерно взмахивая крыльями. Геркулес ухитряется на лету поскрести морду и вдруг изрекает:
— В лесу нам их не найти.
— Ага, — бесстрастно произношу я.
— Спустимся ниже?
— А если… просканировать местность? — размышляю я.
— Как это? — оживляется Дубина. Ему сейчас интереснее сама задача, чем результат. Как и мне.
— Попытайся увидеть их мысли. Отделить от того, что чувствуют олени, кролики, живность всякая. Люди — они… другие, — пытаюсь я донести до Геркулеса невнятную, но такую любопытную идею.
— Попробую, — хмыкает он и зажмуривается.
Сознание нескольких солдат и ведьмы, которую они волокут с собой, накинув ей, словно собаке, петлю на шею, оказывается самым громким голосом среди шепота, идущего от лесных обитателей. Мы долго слушаем нехитрые желания: пиво, мясо, сон в постели, отдых натруженным ногам, нашивки за успешно проведенную казнь, белотелая жена деревенского старосты, у которой такой невинно-блудливый взгляд и ярко-красный рот… И жизнь, жизнь, еще немного жизни в домике у подножья горы, трудной, унылой, желанной жизни, минуты которой истекают, и смерть встает огненным столбом перед глазами.
— Это не Кордейра, — хором произносим мы.
Действительно, женщина с израненными ногами и ссадинами от петли на шее — не Кордейра. Она старше, она проще и она местная. Эти леса, эти холмы, эта деревня — все, что она знает. Остальной мир для нее — пугающий лабиринт, которого она избегала всю свою жизнь. Даже будучи совсем молодой, она не бывала ни в городе, ни по ту сторону горы. Здесь ей знакома каждая травинка, каждая зверушка — она и сама немногим отличается от трав и зверья. Душа ее — как горное озеро, чистое и неглубокое.