– Покажи духи, – скомандовала Лидка.
Сонька упрямо вскинула голову и пошла в другую комнату, мы цепочкой за ней. Она остановилась у облезлого трюмо, развела руками:
– Ну надо же, мать с собой увезла.
– Трехлитровый флакон? – зашипела Лидка.
Сонька кивнула и невозмутимо ткнула пальцем в ровную поверхность стола без едииной пылинки:
– Вот, видишь след? Здесь стояли.
– Та-ак! – запели Лукьяшки, – А платья?
Сонька подошла к шкафу. Она совсем овладела собой, и шкаф открыла жестом миллионерши, щедро дающей взглянуть на свой гардероб. В шкафу висели три Сонькиных платья: школьная форма, платье в желтую клетку и еще какое-то летнее, в горошек.
– Которое французское? – прищурилась Лидка.
– Все! – с вызовом ответила Сонька. Она теперь была спокойна и холодна как лягушка. Я вдруг заметила, какие зеленые-зеленые у нее глаза, в них была злость, но совсем немного.
– Не стыдно врать? – щурилась Лидка.
– Я не вру, – спокойно ответила Сонька, перестав даже заикаться.
– Все, хватит. Пошли! – я решила поставить точку.
Мы ушли. Сонька проводила нас до двери, и, ей-богу, усмехнулась, когда сказала: «До с-свидания.»
После того случая я стала к ней заходить. Не знаю, почему. Наверное, мне чего-то не хватало в других и это «что-то» я находила в Соньке, особенно, когда она сбавляла накал своих, невероятных россказней. Сонька тоже наносила мне иногда визиты: снова часами просиживала у аквариума, слушала музыку, брала читать книги. То, что Сонька бывает у меня, а я у нее, естественно, мной скрывалось. Сонька тоже хранила эту тайну, хотя я об этом ее не просила. Не знаю, может быть, она дорожила моей дружбой, ведь за всю ее коротенькую жизнь я была единственной подружкой, но ни разу не дала мне этого понять.
Последующие годы завертели и меня и моих сверстников. В десятом – всеобщий мандраж по поводу проходного балла в аттестате, потом истерия поступления в вузы, затем замужества, роды, разводы, и опять замужества… Короче, Соньке Колесниченко, моей тайной подружке, места в этой круговерти уже не осталось. Она выпала из диапазона моих жизненных интересов безболезненно и незаметно. А появилась опять внезапно, когда я, уже изрядно потрепанная той «большой и счастливой» жизнью, обещанной мне взрослой половиной нашей школы на выпускном, катила коляску по Аллее Героев Труда. В коляске барахтался мой сын. Несмотря на свои девять месяцев от роду, он был богатырских размеров, и коляска ходуном ходила от его попыток познать окружающий мир.
– Тятя! – кричал он, указывая своим девятимесячным пальцем на Героев Труда, увековеченных на мраморных надгробиях.